Монах - [95]

— Если не ради меня, то пожалейте хотя бы это невинное создание, жизнь которого связана с моей! Мое преступление велико, но пусть не страдает ребенок! Он не совершал ошибки! О! Пощадите меня ради этого ребенка, которого ваша суровость приговаривает к смерти раньше, чем он родится!

Аббатиса резко отшатнулась и с силой вырвала из моих рук свое платье, словно мое прикосновение могло быть для нее заразным.

— Как! — раздраженно воскликнула она. — Как, вы осмеливаетесь вызывать жалость к плоду вашего бесстыдного поступка? Нужно ли оставлять жить создание, зачатое в таком чудовищном грехе? Проклятая женщина, не говорите больше об этом! Для дурных лучше умереть, чем жить: рожайте в клятвопреступлении, в невоздержанности, в позоре, не бывает чуда в пороке. Послушай меня, преступница! Не жди от меня никакой жалости ни к себе, ни к твоему плоду; лучше проси, чтобы смерть забрала тебя раньше, чем он появится на свет; или, если ему суждено увидеть свет, чтобы его глаза как можно скорее закрылись навсегда. Никто не поможет тебе, когда ты будешь рожать; сама производи на свет своего отпрыска, корми его сама, ухаживай за ним сама, хорони его сама, и да будет Божья воля на то, чтобы это случилось как можно раньше, чтобы ты не находила утешения в плоде своей неправедности!

Эта бесчеловечная речь, угрозы, которые в ней слышались, ужасные страдания, которые предсказала мне аббатиса, и ее пожелания смерти моему ребенку, которого я уже обожала, хотя он еще не родился, — это было уже слишком, мое измученное тело не могло больше этого выносить. Испустив глубокий стон, я упала без сознания к ногам своего неумолимого врага. Не знаю, сколько времени я оставалась в таком состоянии, но думаю, что это было достаточно долго, потому что за это время аббатиса и монашки успели покинуть подземелье. Когда я пришла в себя, я была одна, в полной тишине; я не слышала даже удаляющихся шагов своих палачей. Все вокруг было немым и пугающим! Меня бросили на соломенную постель: тяжелая цепь, на которую я не могла глядеть без содрогания, приковывала меня к стене; лампа, которая освещала камеру своими тусклыми и мрачными лучами, позволила мне подробно рассмотреть окружающий меня кошмар. Моя каморка была отделена от подземелья низкой неровной каменной стенкой, в которой был оставлен широкий проход, двери не было. Прямо напротив моего соломенного ложа было установлено свинцовое распятие. Около меня лежало рваное одеяло и четки, немного поодаль — кувшин с водой, плетеная корзина с хлебом и бутылочка с маслом для лампы.

Я с тоской осмотрела этот театр моих страданий. Когда я начинала думать, что я приговорена провести здесь остаток своих дней, безграничная тоска сжимала мое сердце. Меня готовили к совсем другой судьбе! Было время, когда будущее казалось мне таким блестящим, таким привлекательным! Теперь я потеряла все: друзей, утешение, общество, счастье, одно мгновенье лишило меня всего. Умершая для мира, умершая для радостей, я жила теперь только для того, чтобы чувствовать свою безысходность. Каким прекрасным казался мне этот мир, из которого я была вырвана навсегда! Сколько дорогих мне вещей осталось там! И я их больше не увижу! Когда я окидывала свою тюрьму испуганными глазами, когда я дрожала, замерзая от порывов холодного ветра, гудящего в моей каморке, это изменение было настолько резким, настолько подавляющим, что я сомневалась в его реальности. Что я, племянница герцога Медина, невеста маркиза де Лас Систернас, девушка, выросшая в богатстве и роскоши, родственница самых благородных семей Испании, богатая привязанностью многочисленных друзей, в один миг стала прикованной цепью пленницей, навсегда оторванной от мира, которая вынуждена поддерживать свою жизнь самой грубой пищей, — эта перемена казалась мне такой неожиданной, такой неправдоподобной, что я считала себя игрушкой каких-то ужасных галлюцинаций. Продолжительность этих галлюцинаций только подтверждала безысходность моего положения. Каждое утро я ждала какого-нибудь облегчения своих страданий. Каждое утро мои надежды оказывались тщетными. Наконец я перестала думать о возможности спасения; я покорилась своей судьбе и ждала освобождения только от смерти.

Эта пытка для разума и страшные сцены, где я играла свою роль, ускорили окончание моей беременности. В полном одиночестве и нищете, всеми покинутая, без помощи, без дружеской поддержки, в муках, которые тронули бы самое жестокое сердце, я разрешилась от своего несчастного бремени. Ребенок родился живым; но я не знала ни того, что следует с ним делать, ни того, каким образом можно сохранить ему жизнь. Я могла только омывать его своими слезами и молить о его спасении. Вскоре я была освобождена от этой печальной обязанности: отсутствие необходимого ухода, незнание материнских обязанностей, пронизывающий холод подземелья, нездоровый воздух, который вдыхали его легкие, прекратили короткое и мучительное существование моего бедного малыша. Он умер через несколько часов после своего рождения, и мое отчаяние, когда я смотрела, как он умирает, невозможно пересказать.