Монах - [94]

Она окинула меня гневным взглядом.

— Вижу я кающуюся или преступницу? — бросила она наконец. — Угрызения совести за свой грех или страх наказания простирает ко мне эти руки? Означают ли эти слезы справедливость приговора или только просят о смягчении наказания? Боюсь, что верна последняя причина!

Она замолчала, но продолжала пристально смотреть на меня.

— Смелее, — продолжала она, — я желаю не вашей смерти, а вашего раскаяния; питье, которое я заставила вас выпить, было не ядом, а наркотиком. Обманывая вас, я хотела заставить почувствовать муки нечистой совести, которые вызываются смертью, если она приходит раньше искупления преступлений. Вы перенесли эти муки; я познакомила вас с ними вместе с горечью смерти, и я надеюсь, что пережитые муки станут для вас вечным упреком. В мои намерения не входит разрушить вашу бессмертную душу и опустить вас в могилу, отягощенную грехами. Нет, дочь моя; напротив, я очищу вас спасительным наказанием, я предоставлю вам много времени для того, чтобы вы могли за них расплатиться, а также — для ваших угрызений совести. Итак, слушайте мой приговор: плохо понятое усердие ваших друзей задержало его выполнение, но не может ему помешать. Весь Мадрид уверен, что вас больше нет; ваши родные твердо убеждены в вашей смерти, а монашки, которые защищали вас, присутствовали на ваших похоронах; больше нет сомнений в том, что вы умерли. Я приняла все меры, чтобы в эту тайну никто не мог проникнуть; отбросьте всякую мысль о мире людей, от которого вы оторваны навсегда, и приготовьтесь прожить в другом мире те немногие часы, которые вам еще остались.

Это вступление предвещало мне нечто ужасное; я дрожала и хотела заговорить, чтобы успокоить ее гнев; но аббатиса жестом приказала мне молчать. Она продолжала:

— Я намерена возродить законы нашего ордена во всей их строгости, те законы, что в течение многих лет пребывали в забвении и были отвергнуты большинством наших заблудших сестер (да обратит их небо на истинный путь!). Они суровы к невоздержанию, но не больше, чем того требует такое чудовищное оскорбление. Подчинитесь им, дочь моя, не противясь; вы пожнете плоды своего терпения и покорности в жизни лучшей, чем эта. Слушайте же приговор Святой Клары: под этими склепами существуют камеры, предназначенные для таких преступниц, как вы; вход в них надежно скрыт, и та, которую туда запирают, должна отказаться от всякой надежды на свободу, именно туда вас и отведут. Вам будут приносить еду, но недостаточно, чтобы полностью утолить ваш голод; ее будет ровно столько, чтобы поддерживать живую душу в вашем теле, и еда эта будет самой простой, самой грубой. Плачьте, дочь моя, плачьте; омочите ваш хлеб слезами: Господь знает, что у вас много причин для печали! Прикованная цепью в одной из тайных камер, навсегда разлученная с миром и светом, не имея другого утешения, кроме религии, другого общества, кроме раскаяния, — вот так, в стенаниях, вам предстоит провести остаток ваших дней. Таковы законы Святой Клары; подчинитесь им без ропота. А теперь следуйте за мной!

Я была убита этим варварским приказом, остатки сил, которые у меня еще оставались, покинули меня, и я смогла ей ответить, только упав к ее ногам и омывая их слезами. Аббатиса, бесчувственная к моему горю, поднялась, приняв внушительный вид; она повторила свою команду тоном, не терпящим возражений; но моя крайняя слабость сделала меня совершенно неспособной повиноваться. Марианна и Алиса подняли меня и буквально понесли на руках. Настоятельница пошла вперед, опираясь на Виоланту, а Камилла шла перед ними с факелом в руках. В таком порядке наша маленькая процессия шла по галереям, сохраняя полное молчание, прерываемое только моими вздохами и жалобами. Мы остановились перед главной ракой Святой Клары; статуя была снята со своего пьедестала, как именно, я не увидела. Затем монашки подняли решетку, которая до тех пор была скрыта статуей, и с грохотом опрокинули ее на другую сторону. Этот ужасный шум, повторенный снизу и сверху от меня, отраженный склепом и подземельем, окончательно погрузил меня в состояние апатии и подавленности. Я смотрела прямо перед собой, а перед моими глазами вдруг появились пропасть и узкая и крутая лестница, по которой я должна была спуститься. Я вскрикнула и отшатнулась; я просила пощады, я оглашала воздух своими жалобами и призывала на помощь небо и землю. Все было напрасно! Меня втащили на лестницу и после последней попытки сопротивления с моей стороны силой поместили в одну из камер, которые располагались вдоль стен подземелья.

Кровь застыла у меня в жилах при виде этого мрачного места: воздух был насыщен холодными парами; стены от сырости покрыты зеленью; давно слежавшаяся, очень жесткая соломенная постель; цепи, предназначенные для того, чтобы навсегда приковать меня к моей тюрьме, и всевозможные пресмыкающиеся, которые бросались к своим норам по мере того, как на них падал свет от факела, — этот вид поразил меня, этот ужас едва ли можно было вынести. Обезумев от отчаяния, я вырвалась из державших меня рук; я кинулась на колени перед аббатисой и пыталась разжалобить ее в самых высоких чувствах: