Мон-Ревеш - [76]

— Кое-кто это уже заметил и разгадал; кое-кто не только сказал это вслух, но даже написал.

— Если это не женщина, назовите его, и тогда один из нас…

— Вы никогда этого не узнаете. Я не даю вам права драться за мою жену.

— За нее! Нет, конечно, никто не имеет этого права, даже вы, дядюшка! Можно драться за себя, когда вас обвиняют в том, что вы оскорбили женщину, пусть даже в мыслях. Нельзя драться, чтобы доказать, что она этого не заслуживает. Допустить возможность такого подозрения значило бы оскорбить ее.

— Да ты просто поклоняешься ей, несчастный!

— Ну да, но что вам до этого? Разве я не имею права поклоняться в глубине своей души тому же божеству, что и вы? Вы священнослужитель, и я вас почитаю, тем более что только вы и достойны им быть. Но я, простой верующий, позволивший себе приложиться к святыням у входа в храм и никогда даже в мыслях не перешагнувший за его порог, в чем я мог совершить святотатство перед ней или перед вами?

— Амедей, — отвечал Дютертр, — я знаю твою нравственную силу, твою религиозность, твою чистоту; но ты, того не зная, богохульствуешь, уподобляя культ одного создания культу создателя. К этому исступлению души всегда in вмешивается какое-то исступление чувств, мысль о котором меня сердит и вид которого на минуту лишил меня рассудка. Ты говоришь правду, я не должен был нарушать святыню твоей совести, подсматривать и похищать тайны твоих грез. Но зло сделано, я совершил его невольно, как, вероятно, и ты невольно целовал эти цветы, вдыхая их аромат.

— Это цветы, которых она даже не касалась! — возразил Амедей. — Какое еще доказательство моего уважения вам нужно? Смотрите, вот ее накидка; я видел ее и не поддался соблазну к ней прикоснуться.

— Амедей, Амедей, в самом чистом пламени, в самой скрытой и сдержанной страсти есть нечто земное, отнимающее рассудок у людей, наделенных величайшей силой воли. До чего же опасным было мученичество, к которому я тебя приговорил!

— Опасным! Для кого? — вскричал Амедей, падая на колени перед Дютертром. — Вы не осмелитесь сказать, отец, что оно было опасным для вас или для нее! О, не говорите так, не лишайте меня самой основы моих сил — моего уважения к себе и к вам.

— Опасным для тебя, да, только для тебя, я в этом убежден, — сказал Дютертр, беря его за руки, — для тебя, дитя мое, и ты можешь лишиться рассудка или жизни от тайных мучений любви, с которой ты так борешься.

— Вы так не думаете, — отвечал Амедей, вспыхнув от благородной гордости, — вы не можете думать, будто я слаб настолько, чтобы бороться и не победить, имея дело только с самим собой.

— Ты выздоровеешь, без сомнения; но ты переживаешь приступ горячки, и не следует всякий час встречаться с ее причиной.

— Напротив, — решительно сказал Амедей, — это нужно! Это абсолютно необходимо, если вы боитесь только за меня! Ведь вы боитесь только за меня, скажите, дядюшка, только за меня? Если бы у вас была иная мысль, я бы не ждал приказа удалиться, я бы сам покинул ваш дом в эту самую минуту и навсегда!

— Рассердившись на меня, конечно? — спросил Дютертр, удивленный огнем в его глазах.

— В этом случае, — отвечал молодой человек, экзальтированный, как средневековые святые, — я ушел бы, смертельно раненный вами, оскорбившим и обесчестившим меня в сердце своем.

— Вы — восторженный ребенок, — сказал Дютертр, — я не хочу, я не могу сомневаться в вас… и в ней! — добавил он с некоторым усилием.

— Еще менее в ней, чем во мне, надеюсь! — вскричал Амедей, уже готовый упрекнуть Дютертра в том, что он недостаточно почитает жену.

— Я знаю, что она любит вас только как сына, так же, как и я! — отвечал Дютертр. — Если бы я когда-нибудь и сомневался, я бы уверился в этом сегодня, ибо слышал, как она говорила вам о своей привязанности ко мне такими словами, которые делают мне честь. Но повторяю вам, дитя, что ваша несчастная страсть создает для вас невыносимое положение; оно выше человеческих сил!

— Вы не знаете меры моих сил, дорогой друг мой! — с воодушевлением сказал Амедей. — Есть страдания, которые человек даже любит за то, что чувствует себя в силах их победить. Если вы отошлете меня от нее и лишите возможности страдать ради вас, я погибну. Я испробовал это несколько раз; я уже знаю, разлука меня убивает, и тогда страсть может меня раздавить. Ее присутствие оживляет меня и возвращает мне самообладание. Поверите ли вы мне, мне, которого вы называете «беспорочные уста», если я скажу, что когда она здесь, рядом, я не страдаю. Я ничего не желаю, я даже не понимаю, чего еще можно желать; поверите ли, что я чувствую себя спокойным и вполне счастливым как ребенок подле матери; что мне никогда не хотелось поцеловать ее руку, когда я смотрю на нее; что сердце мое не колотится, когда она опирается на меня; что моя кровь, словно освеженная, спокойно бежит по жилам, когда она с обожанием говорит мне о вас; что сердце мое наполняется радостью, когда я это слушаю и отвечаю ей; наконец, что там, где присутствует божество, для меня нет женщины?.. Скажите неужели вы думаете, будто я лгу, говоря вам это?

— Нет! — отвечал Дютертр, потрясенный услышанным. — . Нет! Именно так я любил ее четыре года, прежде чем осмелиться открыть ей свою любовь.