— Ваше одобрение должно мне льстить; романисты обязаны разбираться в этом, чтобы создавать типы. Ну, а какому характеру среди ваших персонажей вы приписали бы мой наряд? Какую душу разоблачили бы мои тряпки: причудливую или глубокую, мужественную или робкую?
— Пожалуй, в ней будет всего понемногу, пикантные контрасты и роковые загадки, за разгадку которых можно было бы отдать жизнь.
— Молчи! — шепнула Эвелина обратившейся к ней Натали. — Я слушаю признание в любви. Объяснитесь получше, — повернулась она к Тьерре, — и не заводите со мной слишком литературного разговора, я девушка деревенская. Скажите просто, что я такое, о чем я думаю.
— До этого дня вы ничего не любили.
— Неправда, я любила свою лошадь.
— Ага, вы согласны — только свою лошадь?
— О, моих родителей, мою семью — это естественно…
— А больше всего вы любите самое себя?
— Но вы, кажется, оскорбляете меня, а я предпочитаю комплименты, предупреждаю вас.
— Я вам их делать не буду. У вас может быть ужасная душа, отвратительный характер!
— Ты называешь это признанием в любви? — спросила Эвелину внимательно слушавшая их разговор Натали.
Эвелина расхохоталась и посмотрела Тьерре прямо в глаза.
— А я вас нахожу очаровательным; пожалуйста, продолжайте.
— Это вас забавляет? Так и должно быть. Вы знаете, что можете заставить людей страдать, и настрадаются они из-за вас немало.
— Кто же именно? Люди, достаточно безумные, чтобы полюбить меня?
— Или сказать вам об этом, — многозначительно улыбнувшись, ответил Тьерре.
— Признайся, улыбка у него хороша, — шепнула Эвелина Натали, в то время как Тьерре отвечал своему соседу слева.
— Ну вот ты и влюбилась! В глупца или в безнравственного человека! — пожала плечами Натали.
— Безнравственного? Если он влюбился в меня с первого взгляда, он относится к первой категории; если он влюбился в мою мачеху и пользуется мной как ширмой, он относится ко второй категории. Что ж, увидим!
К концу завтрака приехал Флавьен и, узнав, что все еще сидят за столом, прошел в гостиную через сад, полюбовался тем, как удачно Тьерре сумел поместить его подношение, и тихонько велел Крезу отнести подписанную им доверенность в рабочий кабинет Дютертра. Потом он пошел осматривать сады, не желая присутствовать, словно провинциал, при своем торжестве.
Торжество было полным. С одной стороны, очаровательный клавесин, на который так зарилась Эвелина, но оцененный по достоинству и Олимпией, с другой — сердечная и лестная для хозяина дома шутка с подписанной и скрепленной печатью доверенностью, которую секретарь Дютертра принес ему в гостиную. Молодому дворянину удалось показать себя в самом выгодном свете; впечатление еще усилилось, когда Крез, призванный по настоянию Тьерре, рассказал по-своему, как господин де Сож взялся угадать, что могло понравиться дамам из Пюи-Вердона.
Крез был сильно избалован, как все грумы, имеющие дело с добрыми людьми. Может быть, Эвелина чересчур принизила его, низведя до роли шута. Но он гордился этой ролью и со страшной дерзостью считал остроумным весь вздор, который он нес и который она заставляла его повторять. Поэтому он стал охотно распространяться о должности отгадчика, занятой им в Мон-Ревеше, не забыв упомянуть о полученном вознаграждении.
— О, ведь он человек из самого высшего общества, — иронически проронила о Флавьене Натали.
Олимпия попыталась затушевать дерзость, сказанную при Тьерре:
— Он — очень любезный человек. В любом обществе желание сделать людям приятное является добрым качеством.
— Это хороший сосед, вот такими я их люблю! — воскликнул Дютертр. — Доверие, иными словами — честь и прямодушие.
— Это очень милый господин, — сказала Малютка, — он понимает папу.
— Вот каковы мощь и обаяние богатства! — шепнул Тьерре Эвелине. — Если они в не вводят в соблазн, то по крайней мере очаровывают!
— Вы богаты, сударь? — спросила Эвелина с такой непринужденностью, что совсем смутила Тьерре.
— У меня ничего нет и, вероятно, никогда не будет, мадемуазель, — ответил он поспешно и высокомерно.
— Ну что ж, тем лучше! — необдуманно воскликнула Эвелина.
— Не будете ли вы так любезны объяснить мне, что значат ваши слова?
— Ах, вы же знаете, что я живая загадка, вы сами это сказали!
— Должен ли я попытаться разгадать сфинкса?
— Напрасно вы воображаете, что это вам быстро удастся!
Подали кофе и сигары. Госпожа Дютертр зажгла пахитоску и сделала вид, что курит, подавая пример гостям. Все мужчины воспользовались разрешением, и в то время как Олимпия украдкой покашливала, выпуская три колечка дыма, как этого требовали правила гостеприимства, Эвелина взяла толстую сигару и стала курить, как мальчишка, выпуская дым прямо в лицо Тьерре и почти не скрывая, что она пробует на нем воздействие своей эксцентричности. Он был неприятно удивлен и не постеснялся сказать ей, что находит это ужасным. Она тут же бросила сигару, позабавилась наивным смущением, охватившим его при этой неожиданной уступке, и пошла за другой сигарой, говоря:
— Вы правы, эта сигара была ужасной. Разве вы не курите?
— Конечно, курю, — сказал он и прикурил от той сигары, которую закурила Эвелина и фамильярно протянула ему. — Я только и делаю, что курю.
