Моментальное фото - [8]

– Уйди.

Он был побрит, вымыт и в наглаженной новой рубашке. Надо же, сам нагладил.

Как на праздник собрался.

– Я уже положил две доски, сороковки, а поверх лист фанеры, – сказал он, – еще нужно сделать перильца и будет совсем спокойно ходить. Она уже не увеличивается. Сегодня начнем ее засыпать вместе.

– Я не хочу, чтобы ты приставал ко мне в ванне, – сказала она.

Дрожь в груди не унималась. Она еще чувствовала ласковое шевеление змеиного тела.

– Я последний раз тебя прошу.

Она плеснула на него мыльной водой и чистая рубашка пристала к телу. Он встал, вышел, дернул за ворот и оторвал пуговицу. Потом перешел через мостик.

Нагнулся над краем и посмотрел вниз. Бросится туда, что ли? Но она ведь все равно не поймет и не оценит. Просто поживет с год, потом найдет себе другого и будет мучить другого, точно так, как мучила меня. Ей на спину нужно пришить объявление: смертельно опасна для мужчин; не подходить ближе, чем на десять метров. Он приподнял доску сороковку и столкнул все сооружение вниз. Внизу что-то взорвалось и из трещины пошел пар. Моста больше нет и не будет. Я бы ее избил, если бы не ее живот. Живот уже виден, правда неизвестно чей ребенок в нем сидит. Не удивлюсь, если он не будет похож на меня. Ну а что потом?

Что-то громко шипело в трещине. Наверное, лопнула подземная труба. Пусть все летит к черту.

У него была другая женщина, любившая так же сильно. Другую женщину звали Валей и она работала в его же лаборатории. Толщину спектральных линий измеряли на картинке, даваемой проектором, в темноте. Измеряли обычной линейкой, как будто сейчас не конец двадцатого века, а чертичто, конец всего, конец всему, полный конец – да, это точно, теперь уже полный конец. Валя стояла совсем близко, как всегда. При каждом вдохе он ощущал теплые толчки ее тела.

– Не толкайся, – сказал он.

Ну давай, коснись еще раз.

– Я же вижу, что тебе нравится, как я толкаюсь.

Нет никакой разницы ты или другая. Но этого я тебе не скажу, а сама ты не увидишь.

– Как это ты видишь? – спросил он.

– Я же женщина, все-таки. Может, ты об этом вспомнишь?

– На работе я не помню, что такое женщина.

И дома не помню тоже. Разве что на улицах, где полно женщин; мне стали нравиться порочные. Вот сегодня: такая вся маленькая, противная на лицо, сразу видно, что гадина, и сразу видно, что на все готова; с большим задом, на ногах что-то вроде сапог, зашнурованных до колен, стоит и чешет одной ногой другую.

– Я тебе рассказывала, как плакала в день твоей свадьбы?

Рассказывала четыре раза, и каждый раз мне нравилось. Можешь рассказать еще раз, я послушаю.

– Рассказывала.

– Ну тебе же точно нравится, – она положила руки ему на плечи.

– Сейчас сюда войдут, – сказал он.

– А теперь тебе нравится еще больше. Обними меня, почему я должна делать все сама?

Он обнял и стал смотреть через ее плечо на закрытую дверь. Так просто не войдут. Сначала позвонят, конечно. Мы ведь проводим эксперимент, для которого нужна темнота. Никто не войдет без предупреждения.

– Знаешь, мне очень плохо, – сказал он.

– Знаю. Это она?

– Она.

– Она тебя не любит.

– Нет, любит. Очень любит. Страшно любит. Если бы так просто. Это другое.

Это трещина.

– Мне бы не помешала любить никакая трещина. Ты мне только разреши. Ты уже мне разрешил, правильно? А жена у тебя просто дерьмо.

– Да, она просто дерьмо, – согласился он и стал рассказывать, на ходу придумывая подробности. Валя слушала, прижавшись к его груди. Он чувствовал спиной, как шевелятся ее пальцы. Чувствовал ее бедра, все тверже и ближе. В конце рассказа он совсем заврался. – Нельзя так плохо говорить о женщине, которая тебя любит, – сказала Валя, – она не может быть такой плохой.

– Она еще хуже, у меня просто нет слов, чтобы правильно рассказать.

* * *

Вначале сентября снова приехали ее мать с отцом. Вначале сентября ей было совсем плохо, но она уже отвыкла говорить кому-то о себе и ничего не рассказала.

– Ну как вы тут? – громко спросила мать.

– Нормально.

Мать посмотрела на трещину.

– Я бы тебя ремнем отстегала за это.

– Отстегай, сделай милось, только не кричи, голова болит.

– Не поможет.

– Не поможет.

– А как здоровье?

Мать волновалась о здоровье, потому что ждала ребенка. Ждала, как своего.

– Здоровье в порядке.

– Тогда завтра начнем копать картошку. Уже третий день копают.

Здоровье не было в порядке. При мысли о картошке ей стало совсем плохо.

На следующий день начали в шесть утра и копали до темноты. Она ходила и носила ведра с картошкой. Разве они не понимают, что мне нельзя? – думала она.

– Они поймут только если я умру или если будет выкидыш. Если сорву себе сердце или упаду сейчас в обморок – не поймут. Никто ничего не собирался понимать.

Никто никогда никого не понимает. В сердце завелась беспокойная птичка, которая временами превращалась в молотобойца. Потом снова в птичку. Пусть бьется бедное, все равно мне долго не прожить.

– Что-то ты бледная, – сказала мать.

Заметила наконец-то, и года не прошло.

– Просто не загорала летом, – ответила она.

На следующий день повторилось то же, только погода была с мрякой и холодным ветром. На третий день градусник показал тридцать восемь и смертельные семь, но она никому об этом не сказала и даже обрадовалась, и старалась на поле больше всех. Иногда ей даже хотелось умереть – но не от усталости и боли, а чтобы показать им всем кто они есть. Можно простить все, но не это, – думала она. – Все равно простишь, поплачешь и простишь, – думала другая она, спрятанная внутри первой.