Молот ведьм - [13]

— Дай мне закончить. — Я поднял руку. — Скажи, ты видел кокосовый орех? Коричневый, продолговатый, в твёрдой скорлупе, растёт на юге…

Он кивнул, но я видел, что не понимает, почему я об этом его спрашиваю и куда клоню.

— В середине этой твёрдой скорлупы есть бесцветная жидкость, часто горькая или гнилая. Но туземцы умеют расколоть орех, вылить его сок и очистить скорлупу. А потом вливают в него вино или воду и используют, как мы кубки. — Я улыбнулся ему. — Ты являешься таким гнилым орехом, Витус. Но поверь мне, мы наполним тебя родниковой водой чистой веры.

Он вздрогнул, а в его глазах впервые блеснул страх. Он был инквизитором, значит знал, что случится так, как говорю. Его бывшие братья, в смирении и с любовью, объяснят ему все ошибки, так, чтобы умирал, полон хвалы Господу. С искренним сожалением, что когда-либо мог усомниться, и полон презрения к самому себе — тому, кто сошёл с прямых троп веры. Немного останется от грешного тела, но мы спасём его душу, дабы могла через века чистилища радоваться у небесного престола Господа.

— Почему ты со мной так поступил, Мордимер? — с горечью спросил он после минуты молчания, но я по-прежнему видел страх в его зеницах. — Почему ты вообще сюда приехал? Ты настолько сильно хотел отомстить за ошибки моей молодости? За ошибки, о которых я сейчас жалею и за которые каждый день молю Бога о прощении?

Я посмотрел ему прямо в глаза.

— Моя собака, — сказал я и увидел, что он не понимает, а, скорее, не помнит, о чём я говорю. Это причинило мне ещё большую боль, поскольку свидетельствовало о том, что мои муки были всего лишь ничего незначащим эпизодом в его жизни.

— Я нашёл бездомного пса, — продолжал я спокойно. — Вылечил его и выкормил. А ты его нашёл и сжёг, показывая нам, как поддерживать огонь, чтобы жертва не умерла слишком быстро.

В его глазах блеснуло что-то вроде понимания.

— Ты сошёл с ума, Мордмер? — тихо спросил он. — Ты думаешь о собаке из своего детства? Ты, кто замучил и приказал убить людей больше, чем можешь вспомнить?

— Это крест, который я несу к славе Господа, — произнёс я. — Но я никогда не убивал ради удовольствия. Я никогда не мучил без важной причины. Чем провинился перед тобой пёс, который полюбил меня, Витус? Ты связал ему пасть верёвкой, чтобы он не мог выть, но я видел, как он плачет и смотрит на меня, не понимая, почему я не спасаю его от боли.

Он отпрянул к стене вместе со стулом, на котором сидел, но зря. Я не собирался его бить, хотя когда-то я мечтал об этом. Я обхватил левое запястье пальцами правой руки, чтобы он не заметил, как задрожала у меня рука.

— Это было так давно, — он смог сказать лишь это. — Будто в другой жизни.

— В саду моей памяти ухаживаю за разными цветами, — ответил я. — А мера наказания никогда не может зависеть от времени, которое прошло от совершения преступления, или от последующих поступков грешника.

— Преступления? — он почти взвыл. — Это была лишь собака!

Я покачал головой, ибо ведь не думал, что он был в состоянии понять.

— Что ж, видимо, я слишком сентиментален, — ответил я и вышел за стражниками, чтобы забрали его. Им потребовалось сильно дёрнуть его за плечи, чтобы он двинулся.

Я знал, что теперь уже смогу забыть, а из сада моей памяти исчезнет мрачный цветок, который рос в нём решительно слишком долго.

Эпилог

Вдова Риксдорф испугалась, когда увидела, что я сижу на её собственной кровати, в её собственной спальне. Я улыбнулся лишь губами.

— Не надо кричать, — сказал я. — Я пришёл только для короткой, совершенно частной беседы.

— Заплатила вам, сколько хотели, — тихо напомнила она.

— Закрой дверь, — приказал я. Она выглядела так же серо и бесцветно, как я запомнил с первой встречи. Мышиные, редкие волосы были у неё сколоты в высокий узел. Я заметил, что у неё дрожат руки. Это хорошо. Люди не должны быть надменными и самоуверенными в обществе инквизитора.

— Чем могу вам служить? — спросила она, и её голос тоже дрожал.

— Информацией, — ответил я. — Прямой, ясной и честной информацией. Она присела на табурет, осторожно, будто знала, что каждую минуту может наступить момент, когда надо будет срываться и бежать. Напрасно, ибо, во-первых, ей некуда было бежать, а, во-вторых, я на самом деле не собирался причинять ей зла.

— Слушаю вас…

— Люди часто обращаются ко мне за помощью, — сказал я. — Но редко когда хотят, чтобы я занялся инквизиторским следствием. Особенно, когда это касается их близких. Знаешь почему, Верма? Он покрутила головой, всё время не отрывая глаз от носков сношенных башмаков. — Потому что инквизитору нельзя отступить, если увидит ересь. Независимо от того, кто и по какому делу его раньше нанял. Ведь не приглашают пожарника, чтобы воспевал красоты пожаров, правда? Она подняла глаза, но по-прежнему не смотрела мне в лицо, только задержалась где-то на уровне пряжки от ремня. Я видел, что она сильно сжимает руки, так сильно, даже побелели костяшки пальцев.

— И знаешь, Верма, не только это меня поразило в порученном тобой задании. Уже в Гевихте я сориентировался, что местные инквизиторы отнюдь не жаждут выяснять и разглашать дело, а совсем наоборот: всё хотят положить под сукно. То есть, ты желала, чтобы я поехал в Гевихт не гасить пожар, а распалить его.