Молоко волчицы - [48]

— А тут тебе не дом, что ли?

Постояла. Зажгла семилинейную лампу — взяла из пшеничного закрома книжку. Была и в десять линий лампа, при которой Петр вечерами шил черкески.

— Потуши, а то ровно на вокзале!

Задула тонкий коптящий стебелек в стекле. Жирник зажигать не стала. Разделась. Поправила одеяльце на детях. Подошла к кровати. Муж не подвинулся, не хочет. На печке табак сушится. Расстелила старую бурку на полу и легла, как казак. Из-под двери тянуло холодом. Она куталась в девичий тулупчик из карачаевских ягнят, выпестованных дедом Иваном, и ей снилось, что упала она в прорубь и воля тащит ее в мрачные потемки под тусклой коркой льда.

ЧУДНЫЙ САД РАССАЖУ ПО КУБАНИ…

Давно забытые братьями Есауловыми слова князя Арбелина о грядущих войнах, сказанные в подпитии, припомнились прекрасным летним днем. На четвертый год в саду Глеба уже родили вишенки и черешенки, малина и смородина. На первый урожай Глеб пригласил братьев — хотелось похвалиться, он обогнал их в хозяйстве.

Михей жил в казенной сторожке вместе с объездчиком Игнатом Гетманцевым. В своей новой хате Михей почти не бывал. Спиридон давно отделился от матери и Глеба, жил своей семьей. Женился он так. Мазать новые хаты братьев Прасковья Харитоновна нанимала молодых баб и девок. Ходила на поденщину и востроглазая красавица Фоля Хмелева, дочь станичного плотника. Вскоре Спиридон засватал худощавую казачку. Поначалу пришлось действовать плетью. Фоля за необыкновенную, писаную красоту лица была божьей матерью у трясунов. Собирались они в бане у Хмелевых, тряслись в религиозном бдении, а Фоля девственница являлась им из кадушки в одном венке. Спиридон поучил жену за голоплясие и вернул в лоно истинной церкви. Прасковья Харитоновна в свадьбе сыну не перечила, но в душе считала, что Спиридона присушили. Подувшись сколько надо, она признала невестку:

— Хорошая. Как ломовая лошадь. Ургучает и в стене, и дома. Не жадная, гостить любит. Правда, тоща, пуза нету, а так — ровно нарисованная.

И без слов Прасковьи Харитоновны ясно, что Спиридон прогадал, взяв худую жену, когда в станице полно толстомясых. Сравнишь разве Фолю с ее подружкой Ульяной Глуховой.

Барыня Невзорова, примостившись на хорах в церкви, делала наброски. Потом написала икону и подарила церкви. Станичники досмотрели: Фолька Есаулова на иконе с Иисусом-младенцем. Конечно, одежа другая, старинная, но грустные с поволокой глаза и мягкий, как ватрушка с сыром, подбородок ее.

В сад брата Спиридон пришел с женой. А Фоля привела с собой подругу, Ульяну Глухову. Подъехавший на коне Михей сразу прилип глазами к Ульяне, еще после службы пленился раздольным, цветущем телом сдобной казачки, но в буднях это забылось, отлетело, да и чужая жена Ульяна. Еще раздобрела баба, как роза. И платье у нее вечно само кверху лезет, обнажая колени. Пятки, как у всех казачек, порепанные, руки по-мужски грубые, но под кофточкой белая пухлая мякоть тела — загорать казачки избегали, только лица сжигали ветер и солнце, а тело всегда под одеждой.

— Чего ж, с Хавронькой Горепекиной раздружился или нет? — спросила Ульяна, напомнив о давней встрече.

— Дык я с ней и не вожжался, — покраснел Михей.

— Под ручку провожал, а теперь забыл! — пела Ульяна, сладко отмахиваясь от пчелы.

— Девки, хватит тары-бары разводить, — подошел Спиридон. — За работу. А мы будем сапетки плесть, хозяин не то привезет, не то нет.

Сад огибает речка. Над самой водой Глеб оставил рощицу плакучих ив с длинными серебристыми ветвями — будто руки Марии, прохладные, нежные. Под кустами уютный балаган из свежей травы. По ту сторону речки Синий яр, высокая полупещера. Из слоистой скалы бьют живые токи родничков. Под яром речка, как угорелая, мчится по синим отполированным плитам. Три каменных деда сидят наверху — работа ветра и солнца. Терн и облепиха качаются у их ног.

Обобрав деревца, Фоля и Ульяна стряпают, сторонясь молчаливой собаки Глеба, которая сама пришла в сад. Братья шарят под камнями речки — не попадется ли, как бывало раньше, гнездо усачей, а то и форели. Михей косил черным глазом в сторону Ульяны. С пышным и широким, как казачье седло, задом, с лицом монгольского бурхана, забытого в степи сорок веков назад, Ульяна поражала сытостью и здоровьем. Спиридон посмеивался над старшим братом:

— Засиделся ты, парень, в девках! Или вы там с Игнатом в лесу с волчихами живете?

— Вот эту бы волчиху туда неплохо! — шутил старший, двадцативосьмилетний брат. — У Игната жена хорошая, я бы такую взял, но он ее в станице держит, не любит баб в лесу.

— Слыхал, Денис письмо тебе прислал.

— Прислал, — поскучнел Михей, ворочая многоцветные каменья.

— Чего пишет?

— Так, работает в депо, слесарем стал, скучает по нашим местам.

— Что же там — мазут да сажа, — посочувствовал станичнику Спиридон.

— Железо и огонь, — задумчиво повторил Михей. — Это верно. А ведь он, братец, рассказал мне, как ты ему в конюшне на службе седло свое подсунул.

— Брешет, — не моргнув глазом, сказал Спиридон и, видя, что брат помрачнел, поправился: — А может, и мое было седло, шут его знает!

Наконец под корягой обнаружили рыбу.

— Девки, сюда! — скомандовал Спиридон. — Выходы затыкать!