Молоко волчицы - [45]

На курсу, где был парк и мощеные улицы засажены каштанами, сиренью, жасмином, пахло, как на лугу во время сенокоса. Зеленый листопад. Такое вступление обещало долгую золотую осень. Теперь по утрам звенеть легким морозцам, дни будут синие, солнечные, и долго еще пылать в поредевших, обдутых садах кострам гвоздики дубков. Тишь и теплынь. Курлычут в небе журавли. За станицей, словно в царстве иной природы, снежные балки и бугры, над которыми другой, совершенной белизной высится Шат-гора.

В такие дни задыхаешься умиротворенностью, приятно молодит пиво, дорог уют открытых солнцу шашлычных, хорошо работается.

Наталья Павловна Невзорова проснулась с рассветом. Пока таял голубоватый сумрак в высокой комнате, она нежилась под одеялом лебяжьего пуха, поглаживала сильной рукой ворс текинского ковра на стене, разгоняя кровь для работы.

Каждое утро взор художницы уносился в беспредельную даль на пейзаже любимого Пуссена, что висел напротив. В комнате старые дорогие вещи подсвечники тусклого серебра, греческие вазы, книги, написанные от руки цветной китайской тушью, самоцветные камни, собранные в окрестных ручьях, чеканное оружие отца, пара дуэльных пистолетов в краснобархатном ящике будто бы стрелялись из них Лермонтов и Мартынов.

Наталья Павловна бездумно взяла из позолоченной бомбоньерки дольку засахаренного мармелада. Неслышно вошла прислуга. Люба Маркова, в ослепительном запоне, с кулоном на смуглой полной груди. Пряча солнечные смешинки в живых глазах, спросила, будет ли барышня сегодня работать. Казачке смешно называть работой сидение с кисткой и альбомом — заставить бы ее сено сгребать в жару или воз белья перестирать на речке.

— Да, — строго ответила художница, почувствовав иронию Любы.

Это означало, что завтрак будет ранний и легкий — черный хлеб, соленая брынза и крепкий чай с сахаром.

На дворе Невзорову встретил мирный, успокоительный звон пилы. Перспектива Пуссена продолжалась — волнующая, задремавшая даль, изломанная сиреневыми горами.

При появлении барыни пильщики остановились. Не кланяясь, с суровым достоинством сказали:

— Доброе утро, Наталья Павловна!

— Бог в помощь! — ответила она.

Казаки поплевали на ладони и продолжали пилить ясень цвета старой слоновой кости. Хотя им каждодневно предлагали сытную мясную пищу, они ели свое — редьку с квасом, воблу и сухари.

Религиозной истовостью, стойкостью и фанатизмом особенно отличался старшина Анисим Лунь. Дрова он пилил лишь по знакомству, он каменщик, немало домов на курсу построено его руками, в том числе и д о м в о л ч и ц ы Невзоровых. Крепкий, разбойного вида казак лет сорока пяти. Раскосый, большеголовый, волосы слиты с бородой — густое серебро, какое бывает на лезгинских шашках. Наталье Павловне он сразу приглянулся как модель старого казака. Лунь отказался позировать, с ужасом смотрел на блудницу, которая курила шатун-траву, папироски. Она писала его тайно, из окна. Лучше всего ей удался натуральный портрет; облокотясь на алую скатерть, Лунь сидит в распахнутом нагольном тулупе с пилой на коленях; на столе стакан и початая бутылка вина, — бутылку пририсовала, он и чай считал питьем дьявола.

Еще давно дядя Анисим искушал христиан отречься от попов. В числе росписей Единоверческой церкви была и картина Страшного суда. Изображался господь судия и два потока людей, идущих от престола в ад и рай. Идущим в ад предводительствовали в полном парчовом облачении, в сверканье золота и серебра выхоленные священники, попы разных рангов. На это и указал дядя Лунь. Многие смутились. Потом дерзкую картину закрасили, но люди помнили, кто показывает дорогу в ад, кто самый большой грешник.

С Библией в переплете вишневой кожи он не расставался никогда, носил ее в сумке вместе с инструментом, киюрой и молотком. Невзорова любила чеканный библейский стих, выражающий законы, миропонимание, мораль и право древних народов. Часто провоцировала станичного про, рока на цитаты из Святого Писания. Нынче Лунь и сам не прочь повитийствовать.

— Творишь кумиров литых? — спросил он художницу, посмотрев на глиняный торс Венеры на веранде, пока его напарник точил пилу.

— А разве запрещено? — прикинулась она испуганной.

— Всякие изображения греховны, пагубны, ибо суть идолов, болванов, истуканов и кумиров — состязание с богом, — принял Лунь за чистую монету ее слова. — Будешь на том свете лизать раскаленные сковородки, пить серу и олово. И на этом натерпишься.

— Что же будет на этом? — притворно пугалась Невзорова.

«Сделает тебя господь хвостом, а другого человека главою. Пошлет на тебя моровую язву, поразит чахлостью и ржавчиной, проказою египетской, коростой и оцепенением сердца. Дом построишь — и не будешь жить в нем; виноградник насадишь — и не будешь пользоваться им; с женой обручишься — и другой будет спать с ней; и сойдешь с ума оттого, что будут видеть глаза твои; будешь служить богам деревянным и каменным; станешь ужасом, притчею и посмешищем у народов… Вымысел идолов — начало блуда, и изобретение их — растление жизни. Что идолы, истуканы? Серебро, привезенное из Фарсиса, золото из Уфаза, они — дело художника и рук плавильщика; одежда на них гиацинт и пурпур, все это дело людей искусных; а господь бог есть Истина… Я со светильником осмотрю Иерусалим и накажу тех, кто сидит на дрожжах своих…»