Молоко волчицы - [240]

ПУЧОК СТЕПНОЙ ТРАВЫ ПОЛЫНИ

Не всю чашу испил еще Спиридон Васильевич. Прошел слух, что сын Александр не убит на фронте, а отбывает наказание за плен на Колыме, о которой сказано: «Колыма ты, Колыма, чудная планета: двенадцать месяцев зима, остальное — лето».

Спиридон дал запрос в город Подольск, что под Москвой, в архив Вооруженных Сил. Ответ пришел н е я с н ы й : рядовой Александр Спиридонович Есаулов пропал без вести. А ведь была бумага о гибели к а п и т а н а Есаулова.

На вторичный запрос ответа пока не было.

Вороные кони у казаков ценились дороже светлых потому, что в ночном деле не так приметны — в набегах, разведке. Гривы коней подстригали, спереди получалась-челка.

Девкам не трогали волос ножницами, растили косы. Но семнадцатилетней Пашке, Прасковье Мирной, ее братья однажды для смеха подстригли волосы на манер конской челки. Пришлось даже свадьбу откладывать на год, такой позор получился.

Случайно челка эта сохранилась в гвардейском сундуке Фоли Есауловой на старинной групповой фотографии, у гроба, кого-то хоронили, и Прасковья тоже стояла там.

Спиридон ходил в собес.

Возвращался по главной улице, одна сторона которой — ограда парка, чугунные пики. На пиках множество афиш.

Случайно присмотрелся к одной…

На афише его мать, Прасковья Харитоновна, в девках, с той самой челкой, как у жеребенка.

Светлая голова, он тут же спустился в театр-Парк, где как-то с год сторожевал, и был накоротке с бессменным директором театра Суреном Азатовичем Абияном.

Сурен Азатович подтвердил: да, была на гастролях французская певица с ансамблем, но уже уехала, афиша эта позавчерашняя, рабочий не снял, запил.

А имя певицы Спиридон прочитал и сам — Анна Шобер.

Продавщица в парижском магазине тоже была Шобер… Мадлен Шобер…

А песни и Спиридон пел — приходилось и в театрах выступать, в казачьем хоре.

Забрал у Абияна все оставшиеся афиши с Анной Шобер.

Домой пришел скучный.

— Чего ты, как с креста снятый? — спрашивает бабка Фоля.

— Ничего… Пенсию прибавили…

И все афиши с портретом своей дочери, парижанки, прибил на стенку.

Встали по-старинному, рано. Синий сумрак снежного утра жаль рвать электрическим бешеным светом, и зажгли восковую свечу. Жарко запылала чудом хранимая р у с с к а я печь в полхаты, а рядом в кухне польская газовая плита.

Ели блины, с пылу с жару. С каймаком, медом, маслом, вареньем. Не забыли и водочку под желтую икру леща и сазана, да и серая икра каспийских осетров нашлась в роскошном граненом айсберге, финском холодильнике. Вчера хорошо посидели в модном ресторане «Казачий» и сейчас перебирали вчерашние разговоры. Тихо беседовали, укладывались, Выходили из горницы подышать, полюбоваться чудным февральским деньком, когда Синие горы — неповторимо синие, влажные, а дали непредельные, лазурные, щемящие душу вечной своей красотой.

День пролетел, как на парусах. Пора выходить. Последняя песня допета.

Величественно и мрачно встала сибирской тайгой гряда черных неподвижных туч на севере. Будто стена крепости меж Кавказом и Россией в старину. Попрощались в доме, присели перед дальней дорогой, смахнули слезу и вышли. Тут еще задержались на минуту — летела по небу закатному быстро-быстро яркая звездочка, спутник.

Горько прощались на вокзале. Старая казачка Полька Уланова и два ее сына, давно семейные, провожали домой, в Восточную Сибирь, их бывшего отца и мужа Якова Уланова, председателя первого станичного колхоза.

Отбыв срок еще в войну, Яков вышел на поселение, с т а р а л с я промышлял золотишком на прииске, думал домой вернуться с чемоданом денег, но пошел ему слишком большой фарт: попался самородок фунтов на д в е с т и, синеглазый, с шелковой косой, в оленьих сапожках, сибирская, таежная девка-краса. Женился Яков, родил новых детей, стал хлебороб сапожником, работал и по шкуркам — мягкому золоту — скорняжному делу обучился в лагере. И забыл родину, горы Кавказа. Польке обо всем прописал обстоятельно, просил простить его, благодарил за помощь посылками в заключении, еще написал пару раз и умолк. Полька замуж не выходила — да и кто возьмет? — растила детей, потом внуков, тайно ждала мужа. И вот он явился через тридцать лет. Так, говорил, было:

— Встал я, это, как всегда, на работу. Бреюсь. По радио песню поют, станичную, и не артисты, а нашей станицы хор — и слезы глаза затмили: какая она теперь, наша станица? И в мыслях не было ехать, а тут, будто тому хану, что позабыл родные степи и свое племя, под нос поднесли пучок степной травы полыни. И пошел билет покупать. Купил и одумался: зачем? И супруга против, но дети, Сергей и Таня, сказали: поезжай, папа, проведай родимые края, хотел и внука одного взять — не дали, в школу ходит…

Прилетел Яков на транссибирском реактивном лайнере. В хату вошел в шикарной ондатровой шапке, в пыжиковом полушубке, пимы из голубой нерпы, с волчьей оторочкой. В руках элегантный кожаный саквояж и разные упакованные свертки — гостинцы прежней жене, детям и тутошним внукам. Дети жили в новых городских квартирах.

Полька уважительно называла его на «вы», по виду годится ему в матери — мало постарел Яков, хотя пошел седьмой десяток. У одного сына седина пробивается, а у Якова не видать — видно, Сибирь ему по климату.