Молоко без коровы - [3]

Словно в подтверждение слов Грэхэма спустя четыре месяца, в октябре 2016 г., в Сколково заработал форум «Открытые инновации». Чтобы убедить зарубежных партнеров в торжестве наших технологий, событие почтил премьер-министр РФ Дмитрий Медведев. Уже в ходе пленарного заседания после четырех сильных хлопков повалил плотный дым. Присутствующие посчитали было, что это часть шоу, но вскоре гостей в дорогих костюмах, как пионеров, погнали к пожарным выходам. Картину технологического превосходства дополнил еле живой Интернет, во время сессий выключались свет и микрофоны. Медведев в очередной раз не стал искать в произошедшем системные причины, отметив, что российским инновациям еще есть куда расти^[2].

На словах тот же Медведев мечтает выстроить такую систему, чтобы «люди масштаба Сикорского или Теслы могли не только предлагать новые решения, но и опираться на существующую структуру поддержки, успешно коммерциализировать их»^[3]. То есть премьер вполне здраво понимает цель. Но рост государственных расходов на науку и образование в 2000-е гг. дал лишь временный эффект, потому что в тот же период потеряла самостоятельность Государственная дума, упразднили выборы губернаторов, а бизнес в регионах отдали в кормление силовикам и наместникам Москвы. Еще раз: прямой связи с развитием науки и здесь нет. Но отсутствие противовеса «вертикали власти» делает любые инвестиции, в первую очередь долгосрочные, очень рискованными. А нет инвестиций – нет ни производства, ни науки.

По данным Росстата, из России уезжает от 5 до 10 тыс. специалистов с высшим образованием ежегодно. Ведь сегодня наука на основе закрытых КБ невозможна, ученым нужны международное общение, обмен технологиями. А изоляция и жесткое регулирование Интернета ставят крест на многих разработках. По словам бывшего директора по развитию «Сколково» Максима Киселева, инноград стал «инкубатором для эмигрантов»^[4]. И важно понимать, что уехавшие ученые – не корова, а то же молоко.

Почему же в России выстроилась модель общества, при которой экономика чувствует себя коровой на льду? Что мешает тому же Медведеву выступить ледоколом реформ, чтобы в России имело смысл оставаться не только ученым масштаба авиаконструктора Игоря Сикорского, но и хотя бы студентам «Сколтеха»? Почему так популярны и постоянно используются первыми лицами теории о некоем «особом пути России»? Наши буренки устроены иначе, чем американская, германская, японская, бразильская или финская коровы? И им не подходят те оправдавшие себя институты, на отсутствие которых в нашей стране сетовал профессор Грэхэм? И самое главное: наше отставание поправимо или нет?

В нашей стране известна поговорка: «В России никогда не будет так хорошо, как мечтают глупые русские, и так плохо, как боятся глупые евреи». Все 28 постсоветских лет я слышу о том, что нашу страну растаскивают, грабят, продают, закладывают и насилуют, что мы бесконечно отстали во всевозможных международных гонках. Тем не менее уровень жизни людей зримо вырос, а нынешняя трансформированная экономика, несмотря на высокий уровень дирижизма и зависимость от экспорта сырья, явно предпочтительнее административно-командной системы СССР. Сегодняшние патерналистские тенденции лучше ситуации, когда предпринимательство уголовно наказуемо, а выезд за границу нужно два года согласовывать в обкоме. Как в анекдоте: может, это и «ужас», но не «ужас-ужас-ужас». Но союзные времена грозят вернуться. Главная опасность в том, что оказавшимся у руля группам интересов выгоднее продвигать имидж великой страны, а не благополучной. А премьер Медведев – важная, но не определяющая часть этого дискурса.

На поверку история с «особым путем России» тривиальна: похожие концепции имеют хождение в десятках стран. Средневековые поляки гордились, что именно они стоят на страже католического мира, защищая его от нашествий с Востока. А английские пуритане в XVII веке верили, что как раз они богоизбранный народ, с которым Господь договорился построить Царствие Небесное на земле. Философ Николай Бердяев пишет, что натыкался на сочинения об особой роли в истории Венгрии и Эстонии^[5]. А политолог Александр Оболонский находил в Латинской Америке представление об уникальной «чилийской духовности» и «перуанском народе-богоносце»^[6].

Экономист Дмитрий Травин, автор книги «Особый путь России от Достоевского до Кончаловского», отмечает, что большинство подобных концепций формируется нациями в состоянии фрустрации^[7]. Например, германский Зондервейг разрабатывался после разгрома пруссаков Наполеоном. А у нас всплеск «панславизма» пришелся на период после поражения в Крымской войне. Дмитрий Травин пишет: «Самое грустное сегодня в России – это не трудности в экономике, не низкий уровень жизни и не проблемы демократического развития. С этими проблемами можно будет справиться, если начать серьезные реформы. Самое грустное то, что комплекс различных неудач устраняет желание двигаться по пути модернизации, но порождает желание конструировать в сознании особый путь, никакого отношения к модернизации не имеющий».

Курс истории, который россиянин зубрит со школьной скамьи, имеет не только проблемы с достоверностью. Эта бесконечная череда войн и тиранов красной нитью проводит мысль: от усилий отдельного человека ничего не зависит. Только если очередной государь вздыбил страну, мы просыпаемся и начинаем «собирать земли», а наместники в провинции побаиваются воровать. А вольнодумство и оглядки на Запад всегда приводили нас к смуте и разорению. По словам политического антрополога Эмиля Пайна, во все времена авторитарная власть искала легитимацию в исторической традиции: дескать, «с этим народом нельзя иначе», «так было и так будет»