Молодые люди - [17]

— Что же тебе сказать? — наконец-то собрал в себе силы ответить Толя. — К вопросу о сахаристых веществах… — постарался он улыбнуться. — Обожрался ты, голубчик, обожрался до низости и подлости вместе со своей… — Толя едва не произнес самое обидное для женщины слово, но вовремя смирил себя, поправился: — вместе со своей чувихой!

Так сказал он, весь дрожа, и не смотрел на соперника, только услышал в следующее мгновение его удаляющийся громкий смех.

Поздно вечером возвращались из университета домой Толя, Коля, оба брата Голубовы, Рыжий и Русый, Вероника — все вместе, потому что было им в одном направлении, в Замоскворечье. Ехали трамваем, прямиком доставлявшем их к Калужской площади по дешевке; автобус или троллейбус обходились втрое дороже. Здание университета сияло бесчисленными огнями, и чем более отдалялось оно, тем все прекраснее, как видение из сказки, обозначались его сверкающие контуры.

Все ребята оживленно болтали, точно и не было позади долгого, утомительного дня. Один Толя не принимал участия в разговорах и неотступно следил за многоцветными университетскими огнями, пока они не скрылись.

«Такая красота! — думалось ему. — И все-таки… все-таки рядом такая гадость!»

Вероника сидела рядом с ним на скамье. Стиснутая толпой непрерывно перемещающихся пассажиров, оберегаясь от чужих пиджаков и кофт, то и дело лезущих в лицо, она принуждена была теснее жаться к соседу.

— Толя, да что ты нынче такой?.. Загрустил, как на похоронах!

Он ничего не ответил. Сидел отвернувшись, глубоко сосредоточенный, будто считал мелькающие за окнами трамвая освещенные дома.

— Толя, слышишь? — настаивала она. — Или ты захворал?

— Ничего не захворал, — раздраженно ответил он. — Наоборот, исцелился.

На Калужской все выбрались из трамвая и некоторое время, пересекая площадь, держались вместе. С академическими, цивилизованными мыслями и заботами на этот день было полностью покончено, — Колина компания, как всегда, начинала игру в жизнь свободную, дикарскую. Коля размечтался вслух о том, как он сейчас дома законно пошамает; сегодня на второе голубцы, любимое его блюдо, с хорошо поперченным фаршем из молотого мяса и риса, в томатном соусе! Придет он домой, сразу запустит магнитофон погромче, чтоб и в столовой было слышно, и слопает столько голубцов, что домработница онемеет. Русый брат, не слушая этих мечтаний вслух, пытался заинтересовать товарищей вчерашней своей ночной удачей: на самых коротких волнах поймал он вчера около часа ночи Монтевидео. И он на ходу, прищелкивая пальцами, гнусавя в нос, покачивая плечами, локтями, бедрами, изобразил то, что слышал вчера: и кастаньеты, и голос, и гитару. А Рыжий в это же самое время пронзительно жаловался на отца, — ни с того ни с сего «отец на дыбки полез», требует, чтоб оба брата отдавали матери свои стипендии на хозяйство, а себе оставляли только на транспортные расходы. «Маком!» — пищал Рыжий брат так громко, что прохожие оглядывались с удивлением.

— Толя, честное слово, я не из любопытства… — Вероника, склонясь к плечу, шептала с ласковым участием. — Правда, я еще никогда тебя таким угрюмым не видела… Да что бы ни было, плюнь, встряхнись!.. Ну!.. Слышишь?

Голова его была опущена, мелькали, перемещались по асфальту туфельки на острых каблучках, такие же, как у той, и так же поблескивали туго натянутые шелковые чулки. А-а-а, все они одним миром мазаны!..

— Ничего особенного! — произнес Толя, отстраняясь от соседки. — Просто избавился сегодня еще от одной дурацкой иллюзии. Понятно?

А уже вся компания пересекла площадь, оба брата Голубовы пошли к метро. Веронике надо было с площади ехать в одну сторону, Толе и Коле в другую.

— Сон в руку! — сказал девушке Коля.

Она молча кивнула в ответ, но, прищурившись, дожидалась — а не скажет ли Толя на прощанье еще что-нибудь.

Тогда он, чуточку отведя ее в сторону, шепнул со злым блеском в глазах:

— Непонятно? Ну, раз тебе так хочется, то вот, знай: кого очень любил, того возненавидел люто… Ясно теперь? Все!

6. Прогулка на Арбат

Толя сказал: «Все!», — сказал очень решительно, точно обрубил прошлое и раз навсегда разделался с ним. Но не так-то просто забыть и первую любовь и первую жестокую обиду. В перенаселенной комнате в маленьком старом доме, окруженном высокими зданиями, всегда было сумрачно. Как ни ухаживала мать за своим жильем, к каким ухищрениям — с помощью занавесочек, ширмочек, картинок — ни прибегала она, чтобы скрасить его изъяны, должных результатов не получалось.

На потолке давно обозначились зловещие трещины. Штукатурка неприметно опадала зернами, хрусткими под ногами. Вымоет мать с утра пол до блеска, иной раз протрет его еловыми ветками, отчего в комнате установится надолго душистый хвойный запах, а к вечеру, смотришь, опять пол испачкан давлеными следами осыпавшейся известки.

В одном углу обнажилась дранка. Зияющее пространство некогда укрыли картинкой — страницей из «Огонька», окантованной под стекло, — на картинке скалистый берег моря где-то в Норвегии, с чайками, с хилой рыбацкой шаландой под рваным парусом, с диском заходящего солнца, окрасившего и небо в облаках и волны в пене буйными красками. Но площадь обнажающейся дранки все разрасталась, пора было подыскивать другую картинку, побольше размером. А еще в одном месте под прохудившейся крышей выступило на стене широкое с рваными краями, дышащее затхлым пятно. Что поделаешь, весь дом давным-давно требовал серьезного ремонта.