Молодые люди - [16]

«Нектарники помещаются, — читал Толя, зажав голову обеими руками, — на самых различных частях цветка: на околоцветнике, чашечке, венчике, на тычиночных нитях или на особых отростках их, на стаминодиях, на завязи, у основания столбиков, на цветоложе…»

Крепко зажаты уши обеими ладонями, — но зачем? — в зале образцовая тишина, люди здесь даже страницы переворачивают с привычной осторожностью, чтоб и шороха никакого не было. Конечно, он сжимает голову покрепче обеими руками только для того, чтобы не дать ей свободно ворочаться и поглядывать исподволь назад.

«В нектаре содержатся сахароза, глюкоза, фруктоза…»

Ах, Галя, Галя… Но и не оборачиваясь, он все равно видит девушку. Все равно она возникает с такой отчетливостью над строчками его записей о цветочных тайнах растений. Прелестна ее улыбка, неодолима память о том, как в недавние дни она заглядывала ему в лицо совершенно так, как поглядывает сейчас на Олега Ивановского, сверкая белейшими, чуть-чуть влажными зубами. Когда в прошлом году она уехала на летних каникулах к Рижскому взморью, он с волнением дожидался ее писем. Пусть они были пустенькими, бессодержательными, вялыми, ленивыми, пусть говорилось в них о погоде, или о чайках над пляжем в закатный час, когда отдыхающие кормили птиц хлебом, или о какой-то знаменитой портнихе на рижских задворках, к которой ни за что не попасть, если не найти протекции у ее старинных клиентов… Пусть! Толя десятки раз перечитывал желанные строки и находил в них источник для ответного вдохновения. Кажется, он помнит каждый звук своих ночных вымыслов, в которых бессознательно подражал то спокойным и мудрым откровениям флоберовских писем к Луизе Колле, то безудержным, страстным жалобам кавалера де Грие в разлуке со своей Манон. Эти длинные послания творились в поздние ночные часы за столом у окна, уже начинавшего бледнеть перед рассветом, когда во всех углах комнаты крепко спали мать, отчим, обе сестры-близнецы, подростки из седьмого класса, а его собственная постель в глубине комнаты, брошенная, смятая бессонницей, с откинутым легким тканьевым одеялом, казалось, наблюдала за ним в тишине ночи, затаившись всеми складками.

«О количестве выделяемого нектара, — читал он, — дают представление следующие цифры: чтобы собрать 1,3 килограмма меда, пчела должна посетить 2000 цветков белой акации или 5000 цветков эспарцета; один килограмм меда собирается почти с 6 миллионов цветков красного клевера…»

После разрыва с Галей — такого внезапного, необъяснимого — Толя отослал девушке все ее письма, но свои в обмен не получил… Оказывается, она уничтожала их по прочтении. Ах, Галя, Галя!

Поработав часа три, Толя вышел из читального зала в буфет — размяться, закусить немного, подкрепиться стаканом кофе. Когда, покончив со всем этим, он закурил сигарету, к нему вдруг подошел Олег — без пиджака, с ослабленным в узле и слегка опущенным галстуком, с расстегнутой у ворота сорочкой. Он насмешливо улыбался чему-то, протянул, здороваясь, руку, спросил, кивнув на опустевший стакан:

— С тройной порцией сахара?

— Зачем? Терпеть не могу слишком сладкого.

— Не во вкусе дело. Я, например, во время сессии ввожу в организм как можно больше сахаристых веществ. Укрепляет память.

«Что ему нужно? Он неспроста подошел ко мне», — подумал Толя. «Ввожу в организм!» — мысленно повторил он и почувствовал на лице невольную усмешку; тут же, устыдившись и стараясь скрыть неделикатную гримасу, пробуя дать ей приличествующее, вполне извинительное объяснение, он помахал рукой, якобы разгоняя перед собою злой дым сигареты, так назойливо лезущий в глаза.

Олег без пиджака. Значит, дорогой, по самой последней моде сшитый его пиджак оставлен там, в зале — висит на спинке стула в знак того, что место занято. «Но почему он все улыбается, зачем так настойчиво, так вызывающе засматривает мне в лицо?» Тут заметил Толя и Галю, она тоже издали наблюдала за ними и улыбалась со злой выжидательностью.

— Дорогая, — многозначительно произнес вдруг Ивановский, кося в сторону Гали смеющимися глазами, — дорогая, теперь четвертый час ночи, — на память цитировал он, склоняясь к Толе, — и ты спишь, конечно. Ты спишь спокойно и глубоко так далеко отсюда. А я все-таки совсем ясно вижу тебя. Вижу даже вмятину на подушке с расходящимися на ней лучами от твоей головки…

— Что? — вмиг заливаясь мучительной краской, непроизвольно вскрикнул Толя и поспешно загасил в пепельнице до половины недокуренную сигарету.

— Ничего. Так… Проверяю собственную память. Читал на днях один роман в письмах, кажется, перевод с французского. Вот бы ботанику профессора Курсанова так запомнить, как этот самый роман!

И нестерпимой была его улыбка — наглая, торжествующая, полная ликующих, беспощадных искорок в зрачках.

Толя все еще слышал свой собственный приглушенный возглас: «Что?» — но уже никаких объяснений ему не требовалось. Во всех мельчайших подробностях предстала перед ним картина надругательства. Даже отвернувшись от Ивановского, он изнемогал от охватившего его пламени. Стыдно было и затылку, и съежившимся плечам, даже спине под сорочкой было стыдно. Все ясно, она — Толя с этой минуты не мог даже в мыслях называть Галю по имени, — она вовсе не уничтожила его писем, но вместе со своим новым дружком перечитывает их, смеется над ними, вместе с Олегом Ивановским глумится над тем, что до сих пор было ему так дорого… Какая гнусность!..