Костя жмурится и встряхивает головой — так ему стыдно своего испуга — и сразу успокаивается. Гроза как гроза. Ну, молнии, гром, ветер… Есть чего бояться!
Он возвращается в домик и деловито принимается за уборку. Развешивает упавшую одежду. Расстилает скатерть. Сметает макароны в кучку к порогу, сваливает в ведро битое стекло и черепки цветочных горшков. Молнии попрежнему полосуют гремящее небо, ветер пронзительно свищет и воет, но Костя уже не боится.
Окончив уборку, он садится на свою кровать и ждет Ефима Кондратьевича, поглядывая на ходики. Порывом ветра маятник накинуло на цепочку, часы остановились, и неизвестно, сколько времени прошло с тех пор. А Ефим Кондратьевич все не возвращается. И что можно делать сейчас на реке? В голову приходят такие предположения, что Косте опять становится не по себе, и он старается об этом не думать; но чем больше старается, тем больше думает.
Сначала редко, потом все чаще начинает барабанить по крыше, и громкий шум дождя наполняет комнату. Капли бьют по стеклу, дробятся и быстро-быстро текут вниз. Костя смотрит на них и жалеет о том, что сейчас ночь. Был бы день — можно бы сбегать к Гремячему яру и послушать, гремит ли он или это просто так, одни разговоры…
Дверь открывается, дождь хлещет через порог, и в косых потоках его появляется Ефим Кондратьевич. Прикрыв дверь, он проходит к столу. С торчащего коробом плаща льется вода, но Ефим Кондратьевич почему-то не снимает его, а так и садится на табуретку и осторожно кладет руки на стол.
— Не спишь? — спрашивает он.
— Ага, — кивает Костя.
Он с готовностью слезает с кровати, чтобы рассказать, как он проснулся, как ветер разбил стекло и горшки, и вдруг осекается, испуганно уставившись на дядины руки. Левая кисть его кажется огромной по сравнению с правой. Распухшая, в ссадинах, она пугающим багровым пятном лежит на скатерти. Лицо дяди бледно, дышит он прерывисто и трудно, будто долго бежал в гору.
— Бревном помяло, — говорит Ефим Кондратьевич, заметив испуганный взгляд Кости. — Наверху где-то плот разбило, что ли… бревна по всему фарватеру, как бешеные жеребцы, скакали. Кажется, все уже пронесло. Перевязать бы…
Костя хватает полотенце.
— Смочи водой.
Мокрое полотенце толстым жгутом обматывается вокруг кисти. Чтобы повязка не сползла, Костя перевязывает ее бечевкой.
— Плохо, брат, дело, — говорит Ефим Кондратьевич, глядя на обмотанную руку.
— Ничего, заживет! — Костя старается говорить как можно увереннее и бодрее.
— Я не про руку, рука заживет… Бакен погас. На Каменной гряде, у Чортова зуба… То ли ветер, то ли бревна эти… Бакен на самом стрежне стоит — они, небось, в аккурат по нему молотили… Может, и совсем с места сорвали…
— Так надо… — начинает и не оканчивает Костя.
Конечно, надо зажечь, но как это сделать? В таких потемках баржу не найдешь, не только бакен. А если его и вовсе нет, что тогда? И как до него добраться? Дядя с одной рукой не гребец, а Костя… Он вспоминает клокочущую, взмыленную воду, яростно бьющие в берег волны, и внутри у него холодеет, будто он уже оказался среди этих волн.
— А если сбегать в село, позвать кого-нибудь?
Ефим Кондратьевич поворачивается к окошку, в которое хлещет то мутнобелый, то голубой при вспышках молнии поток.
— Нет, — говорит он, — теперь через яр не пройдешь. А в обход далеко — времени нет… — Он вынимает часы, смотрит на них и громко щелкает крышкой: — Через три часа должен скорый идти на Херсон.
— Так разве в такую погоду…
— То дело капитана — идти или нет. Он у меня не спрашивает. Мое дело, чтобы бакены горели… А он вот погас!.. — На щеках у Ефима Кондратьевича вздрагивают и злыми буграми застывают желваки.
Так сидят они, маленький и большой, смотрят на перехлест дождевых струй и думают об одном и том же. В бегучих, брызжущих потоках Косте видится огромный белый пароход, который осторожно, словно ощупью, идет по взлохмаченной реке. Пассажиры спокойно спят, а вся команда впивается глазами в беловатую мглу дождя, отыскивая бакен. Огня не видно — значит, его уже прошли, не заметив. Все облегченно вздыхают, вахтенный по медной трубе дает команду в машину увеличить ход. Пароход, покачиваясь, ускоряет бег, и вдруг с лязгом и громом все летит на палубу, в пробитое днище вламывается позеленевшая осклизлая скала, хлещет вода, которую не остановить, не откачать. Гаснет свет, кричат сброшенные с коек пассажиры, и дальше начинается такое страшное, что Костя едва не вскакивает с места, чтобы куда-нибудь бежать, звать на помощь…
Но бежать некуда, крика никто не услышит. Чем больше Костя понимает это, тем страшнее ему становится, и он все чаще взглядывает на дядю. Ефим Кондратьевич, не отрываясь, смотрит в окно. Морщины на лбу и возле губ его становятся глубже и резче. Он приподнимается и осторожно снимает левую руку со стола.
— Придется тебе подсобить, Константин, — говорит он и испытующе смотрит на Костю.
— А как же, конечно! — готовно вскакивает Костя.
Из чулана они приносят два красных фонаря, заправляют и зажигают их.
— Оденься потеплее.
— Да я не замерзну, — возражает было Костя, но, встретив суровый взгляд дяди, умолкает, надевает штаны и куртку.
