Молодой лес - [34]

Рано утром Весна вернула мне радость. Я уже подумал, что следует немного рассердиться на нее, но она опередила меня необычной нежностью. Улыбаясь еще в дверях, она вынула из-за пазухи мою тетрадь и прижала к груди.

— Прости, Бора, но мы не могли противиться искушению — ни я, ни Глухой. Этой ночью я не сомкнула глаз. Благодарю тебя за нее, за бессонную ночь. За эти часы я узнала тебя лучше, чем за все прошедшее время. Эти страницы меня приводят в восторг и вселяют страх. Разреши и мне принять небольшое участие в твоем писании. Не сердись, я уже кое-что в этом отношении сделала сама. Только прикрыла нас двоих, и больше ничего. Скажи, что не будешь сердиться.

— Не буду, Весна.

— Ты это сказал как-то нехотя.

— Обещаю не сердиться, даже если ты сожжешь тетрадь.

— Этого я не сделаю никогда. Просто кое-что исправила, чтобы нам не так бояться. На всякий случай, если тетрадь попадет в чужие руки или ее украдут. — Она стала перелистывать тетрадь. — Вот, взгляни. Изменила все имена. Как тебе нравится твое новое имя? Правда, красивое?

— Очень нравится. Особенно потому, что ты мне дала его.

— И меня зовут по-другому. Так все изменила, что никто не догадается, о ком идет речь. И Витуну назвала по-другому. Что ты об этом думаешь?

— А что ты сделала с Белым Верхом?

— Его я пощадила. Ничего для него не могла придумать. Долго мучилась. Хотела назвать его Черным Верхом, но ты так много говоришь о его белизне, да и очень уж я его люблю. Он такой белый, что ему никак не подойдет черный цвет. Ничего, по нему нас никто не узнает. Каждая гора имеет какую-нибудь белую вершину.

— А как с отцом, Весна?

— Он остался в целом таким же, только имя ему я тоже изменила. Звучит не хуже прежнего прозвища.

— Вот и хорошо. А наши имена звучат красиво. Только к ним надо привыкнуть.

— Теперь никто ничего не узнает. Каждая гора может так называться. И на каждой ведется борьба. И молодость такая же. Что ты думаешь об этом? — Она показала на обложку тетради и первую страницу. На них крупными буквами было написано: «Не для опубликования».

— Согласен с этим. Да я и не думал об опубликовании.

— Нет, Бора, позднее можно.

— А позднее кто поверит всему этому? Молодые нас просто не поймут. Мы покажемся им слишком наивными. Им было бы просто непонятно, почему мы с тобой считаем себя грешниками. Мы сейчас и в самом деле грешники. А может быть, и нет? — произнес я неуверенно. — Наши товарищи по борьбе осудили бы нас. Мы ведь их обманываем. Вот почему все это не для опубликования ни сейчас, ни после.

— Хорошо, оставим это пока для нас, а там посмотрим.

— Зачеркни, Весна, эту надпись. А внизу на всякий случай напиши: «Только для архива».

Весна уже приходила ко мне смелее. В наших отношениях мы становились все свободнее и старались как можно больше взять от жизни, так не похожей на войну. Но рана заживала слишком быстро. Должен признаться, я не радовался такому скорому выздоровлению.

Такая раздвоенность удаляла меня больше, чем я мог предположить, от всего, что творилось вне этого дома, от того, чем жили мои сверстники, мои товарищи по оружию. Иногда я чувствовал неловкость, на душе было тяжело. Я старался отвлечься, притупить боль, не думать ни о чем, что могло бы помешать этим минутам радости, украденной у суровой действительности. Я находил оправдание своему поведению в том, что мне пришлось пережить, и в том, что еще ждет меня. Счастье никогда не бывает полным, если приходится боязливо озираться, а со мной было именно так.

За несколько дней до того, как я встал на ноги, Глухой принес мне пачку писем, скопившихся в доме попа за все это время. Раньше он их не давал мне, чтобы я не разволновался. Писем было много, я распечатывал их одно за другим, всматривался в подписи. Читал я их до вечера, разбираясь в неразборчивых почерках, фразах без точек и запятых. Время за чтением проходило незаметно. Два письма, которые мне особенно понравились, я отложил для Весны. В одном из них говорилось о ней, о каком-то сражении, где она отличилась. Раз так пишут, значит, ничего не подозревают. Я пожалел, что девушка не здесь: из осторожности мы решили, что она сегодня не придет.

На следующий день я читал остальные. Мне попалось письмо, в котором говорилось об одной молодой паре. Поняв, о чем речь, я решил не углубляться в письмо, чтобы не узнать в нем нас двоих. Но слова письма притягивали меня и, словно нарочно, заставили остановиться как раз на том, чего я хотел избежать:

«Мы убедились, что они часто встречались тайно, искусно устраивая так, чтобы вместе идти в разведку и в деревню… Речь идет о тех двоих, которые, помнишь, подожгли танк. Ты их тогда похвалил. По-видимому, с того все и началось. Но честь отряда выше всего. Мы в недоумении, не знаем, что делать. Что, если и другие возьмут с них пример? Помочь нам может только твой совет…»

Я схватил другое письмо:

«У нас наказан боец, распространявший слух, что Бора-Испанец лечит свои раны в объятиях Весны…»

В других письмах, которые я даже не стал читать, наверняка были подобные слова. Все словно подстроено, чтобы, обвиняя других, осудить меня. Люди спрашивали моего совета и суда. Чтобы ответить, мне нужна была смелость. Я не видел пути ни вперед, ни назад, словно сорвался в какую-то глубокую пропасть, из которой не выбраться. Снова во мне столкнулись два человека, и в беспощадной борьбе одерживает верх то один, то другой.