Молодой лес - [24]

— Большой ребенок, — прошептала она.

— Большой и маленький, но не суди строго.

— Здесь не место для этого. Не забывайся.

— А время?

— Время тем более. Может, больше место, чем время.

— Можем немного поиграть со временем.

— С ним — никак. Как бы оно не поиграло с нами.

— Даже сегодня, в такой день?

— Не сегодня и не здесь.

— В таком случае — никогда. Перестанет играть музыка, и будет поздно. Ждать другого случая? А будет ли он?

— Будет. Надо ждать.

— Когда? Где?

— Не будем говорить об этом. Шепни мне что-нибудь на ухо, Бора. Только не целуй. Не трогай мои волосы губами. На нас смотрят. И ослабь руку, не прижимай меня.

— Я у тебя в большом долгу. О многом надо рассказать. Я виноват перед тобой. Спасибо тебе за все.

— Успокойся, ты весь дрожишь. Ты как во сне…

— Да, Весна, все это как сон. Это же просто незабываемо.

— Ты, наверное, принимаешь меня за другую, за какую-нибудь испанку. Расскажи, я не ревнива.

— Другой нет, Весна. Моя только ты. Та, которая меня поцеловала и которую я поцеловал.

— Я тебя поцеловала? Когда?

— Через Глухого.

Она рассмеялась:

— Глухой передал тебе мой поцелуй? Как?

— Так, как ты ему сказала. Когда пришел, поцеловал меня. Это, говорит, от Весны. Как видишь, Глухой честный парень.

— Даже слишком, — засмеялась она. — Вот не думала, что ты такой наивный!

— Ты что, отрицаешь?

— Нет, Бора, мне нечего отрицать. Глухой просто пошутил. Несерьезная шутка. Тем, что принадлежит только тебе, я не могу делиться ни с кем. Только с тобой.

Я подумал, что она просто стыдится. Наверное, в ней пробудился девичий стыд или она подумала, что я ревную ее к Глухому.

— Ты защищаешься, будто я тебя в чем-то обвиняю. Почему стыдишься своего поступка?

— Говорю тебе, что это только шутка Глухого. Я никогда не стыдилась любви к тебе. Но поцелуй не письмо, его нельзя ни переслать, ни передать. Это не слово, которое пишется на бумаге. Поцелуй не терпит посредников. Это, мой Бора, не письмо.

Упоминание о письмах я воспринял как укор. Я понимал, что должен был ей отвечать, но не думал, что она заведет об этом речь сегодня. Что ей ответить, как отложить разговор, который она начала? Она поставила на карту все, а я ничего. Никакие слова не могут служить оправданием того, чего я должен стыдиться. Оправдать мой страх, который не позволил ответить ни на одно ее письмо? А ее письма были для меня такими желанными. Мне хотелось получать их каждый день. Я считал их почти обязанностью с ее стороны. И мне казалось, что своим молчанием я обидел ее.

— Не будем говорить о письмах, Весна. Не вспоминай о них. Я могу быть тебе только благодарен, но ничего, ничего…

— Я больше всего боялась таких слов. Не иронизируй, говори откровенно, сердись на меня, ругай, я этого заслужила.

— Скажу тебе все. Твои письма достойны тебя. Больше, чем слова, идущие от сердца. Даже если бы я никогда не видел тебя, я полюбил бы тебя за такие письма.

— Оставь, Бора, прошу тебя. Я заслуживаю самого тяжкого порицания, но не такой иронии. Ты, конечно, не примешь моих слов в защиту, но все же я попытаюсь объяснить. Я понимаю, ты в обиде. Но все это потому, что я люблю тебя. Я не отвечала на твои письма только потому, что люблю тебя. Это смешно, правда? Но можно понять. Моя боязнь за тебя сильнее страха войны. Что случилось бы, если бы мое письмо попало кому-нибудь в руки? Ты ведь принадлежишь этим людям с Витуны. Без них ты не был бы таким, каков есть. Если для этого надо чем-то пожертвовать, то лучше принести в жертву нашу любовь. Если понадобится, ты сам это сделаешь. Получая каждое твое письмо, я до боли в сердце боюсь, что какое-нибудь из них затеряется. Они налагают на меня большие обязательства и ответственность. Я не смею уснуть с ними, не могу и погибнуть. Я восхищаюсь твоей необдуманной смелостью. Каждое письмо твое приносит мне огромное счастье. Но не пиши мне больше. Ради нашей любви…

Шок был слишком сильным. Несколько мгновений я стоял ошеломленный, мысли путались в голове. Кто мог подумать, что я получал не ее письма? Теперь я стыдился собственной наивности. Каким я был дураком!

Что это? Игра Глухого или вмешалась чья-то другая рука? Мы с Весной были искусно вовлечены в игру, которая разожгла то, что глубоко таилось в нас и, возможно, заглохло бы. Ставить все в вину этому третьему лицу или благодарить его и восхищаться?

Открыть ей правду? Ведь я должен ей рассказать обо всем. Между нами все должно быть чистое, ясное. Мы не имели права ничем отягощать наше будущее, даже если оно длилось бы всего один день.

Но как сказать ей правду о письмах, если я сам тяжело переживаю эту правду и болезненно воспринимаю? Я не способен ни на какие выдумки. Начну так, будто письма ей написал действительно я. Придется притворяться.

— Ты боишься, поэтому уничтожила мои письма?

— Не смогла, Бора! Несмотря на риск, не могла на это решиться. Берегу их, чтобы они радовали меня и мучили. Разве я могу отказаться от такого счастья? Не знаю, где их прятать: ношу с собой. Мне кажется, что все время кто-то на меня смотрит. Но я никогда никому не выдам их, чем бы мне это ни угрожало. Даже тот листок из книжки берегу, словно и он написан твоей рукой. Для меня и он — твое письмо. А разве не так? Есть ли в нем что-нибудь, что не было бы твоим и моим? Разве Бальзак мог бы упрекнуть нас за то, что мы этот листок у него украли?