Молодость с нами - [9]

Время шло, электрические часы на стене отщелкивали каждую минуту, люди в кабинете сменялись, звонили телефоны, Павел Петрович разговаривал то с тем, то с другим, куда-то выходил, возвращался. А Оля все сидела на диване. Отец о ней позабыл. Вот уже полтора часа, как он на нее ни разу не взглянул. У нее по щекам бежали слезы, сдержать их она не могла, как ни старалась, они текли и текли, стало мокро под подбородком и очень больно там, где сердце. Может быть, оттого, что она не сняла пальто в таком жарком помещении. Она принялась было расстегивать крючки, но ее остановили слова Павла Петровича. Павел Петрович отчетливо и раздраженно говорил в трубку телефона:

— В брак? Все сорок тонн? Этого быть не может! Но вы же знаете, что в эти дни я… у меня… ну ладно, ладно, хорошо. Разберемся.

Он швырнул трубку на аппарат и постучал кулаком в задребезжавшую стену.

Вошел маленький рыжеватый старичок, у которого не только лицо, но и шея были в густых веснушках; из-под белых бровей и ресниц смотрели сердитые глаза.

— Константин Константинович! — встретил его Павел Петрович. — Мне только что…

— Я слышал, — перебил старичок. — Увы, Павел Петрович, увы! И нечего тут разбираться, виновники брака — мы. Морозов что-то такое перемудрил, а тут еще и Уткин…

— Я же сто раз говорил, зачем пускаете к ответственным плавкам всяких недотеп! Я же тысячу раз предупреждал…

— Извините, — снова перебил старичок. — Вы насчет обратного предупреждали, Павел Петрович. Чтобы никаких препятствий экспериментаторам.

Оля видела, как Павел Петрович опустил голову над столом, досадливо потирая лоб ладонью и морщась, будто у него там, во лбу, сильно болело.

— Ну и что? — спросил он.

— А то: полагаю, перегрели металл в восстановительный период. Избыток водорода. Флокены.

— А марка-то, марка какая? Из инструментальных, что ли?

— Марочка, Павел Петрович… — Старичок настороженно оглянулся на Олю и что-то быстро шепнул в ухо Павлу Петровичу.

— Какая неприятность! — сказал Павел Петрович.

Оля подумала о нем в эту минуту: «Какой ты странный, отец! Неужели в таком горе для тебя может существовать еще что-то волнующее и заботящее тебя? Неужели ты способен понимать сейчас какие-то марки, плавки, флокены? Папа, папа!.. Ведь мы потеряли нашу маму. Папа!..»

Павел Петрович тем временем стал надевать пальто. Старичок тотчас вышел за дверь. Павел Петрович не успел еще застегнуть пуговицы, а он уже появился вновь в плотной шубе с круглым, очень похожим на женский, черным воротником, в островерхой высоченной шапке из такого же черного меха; ноги у него прямо с ботинками были сунуты в валенки, обрезанные наподобие калош.

Оля побоялась одна остаться в пустом кабинете; неизвестно, сколько тут придется сидеть в тоскливом одиночестве; она вышла вслед за Павлом Петровичем и старичком, которого Павел Петрович называл Константином Константиновичем, шла позади них по шпалам заводских путей, скользя и спотыкаясь. Отец и Константин Константинович о чем-то спорили, — Оля не вслушивалась, о чем; она только смутно сознавала, что между этими людьми согласия нет, и еще в ее памяти возникло далекое воспоминание: Константин Константинович? Это, кажется, папин заместитель…

Дорогу перегородил давешний плечистый паровозик. Переходя по стрелкам с одного пути на другой, он толкал своей стариковской грудью две платформы с обломками металла, на которых мелко сверкала в косом солнце голубоватая изморозь.

Так за паровозиком и прошли сквозь распахнутые настежь ворота в сталелитейный цех.

Павел Петрович и его маленький сердитый заместитель завернули за какие-то глыбы металла и сразу же исчезли. Оля тоже хотела завернуть за эти глыбы, — навстречу ей, тесня ее в сторону, оттуда медленно выползла платформа с изложницами. Оля двинулась меж металлических нагромождений угловатых форм, — над нею резко ударил громкий колокол: мостовой кран нес огромный ковш, над которым плескались языки горящего газа. Оля отступила, прижалась к кирпичной стене, пропуская спешащих людей — в пиджаках, в шубах, в кепках, в шапках, с бумагами и без бумаг в руках.

Цех был огромный, дальний его конец тонул в мареве, и все же в нем было тесно, так тесно, что еще один лишний человек, она, Оля, не находил тут себе места. В среднем, самом высоком пролете стояли мартеновские печи — сооружения этажа в три высотой. В верхних этажах у них, за стальными заслонками, стараясь вырваться наружу, с ревом металось рыжее пламя. Там вверху, на рабочих площадках, обнесенных перильцами, стояли и ходили люди. Оля увидела отца на одной из площадок. Павел Петрович размахивал рукой перед лицом какого-то толстяка в кепке. Оля поняла: отец волнуется. Она подумала: зачем он ее сюда привел — слушать этот оглушающий грохот, тесниться в углах, мешать людям? А потом подумала: так он же ее сюда и не вел, он оставил ее в своем рабочем кабинете.

Она не дивилась растерянно и бессмысленно на заводские чудеса. Дочь металлурга прекрасно знала, что огромнейшее стальное ведро, которое несет кран, — это разливочный ковш и что есть ковши, вмещающие до двухсот тонн расплавленного металла; что чугунные, пустые внутри, граненые тумбы — это изложницы; в них из ковша разливают сталь, она там застывает и в виде таких граненых слитков идет в прокатку или в поковку. Оля знала это по книгам, по рисункам, по фотографиям, по рассказам отца, по киножурналам, по картинам художников и даже по рассказам мамы. Мама с первых дней сознательной жизни Оли и Кости внушала им, детям, любовь и уважение к профессии их отца. «Это самая главная и самая благородная профессия», — говорила она. Оля вспомнила, что мама, в молодости перебывавшая с папой на множестве заводов, на этом заводе, в этом цехе так ведь и не была. Папа все обещал ее привезти сюда, да вот и не собрался.