Молодость Мазепы - [16]

— Какое! Из слов его я понял, — закачал таинственно головой Сыч, — что как будто это дело из-за пани какой-то вышло, жены, что ли, того пана.

— Вот оно что, — протянул священник, — ну, а как думаешь, выходишь?

— Как Господь милосердный даст… Хотел вас просить, панотче, молитву над ним прочитать.

— Что ж, это можно хоть «зараз», — согласился священник.

VII

Собеседники поднялись и направились к хате. Они застали Галину у изголовья больного. Усталая, измученная своим тревожным состоянием, она задремала, сидя над больным, и только тогда открыла глаза, когда Сыч ласково дотронулся до ее плеча. При виде о. Григория Галина смешалась. Сыч подвел ее под благословение к батюшке и затем сказал: «Поищи, дытыно, бабу и Орысю, пусть приготовят все, что нужно, да идут сюда: панотец отслужит над ним акафист с водосвятием, — может, Господь ему сил прибавит».

Галина выбежала из хаты; она обошла двор, пекарню, клуню и нигде не нашла Орысю; но, проходя через садик, она вдруг наткнулась на странную картину: под густой вишней стояла Орыся, только не одна, а обнявшись с высоким, статным, «чернявым» казаком; они о чем-то, видимо, говорили, но при виде Галины вдруг замолчали и сразу же отскочили друг от друга, а Орыся покраснела вся, как маковка. Галина изумилась: чем могла она испугать так Орысю и высокого казака? Подойдя к Орысе, она приветливо поклонилась казаку и попросила Орысю скорее к батюшке. Дорогой она спросила у Орыси небрежно:

— Это брат твой? При этих словах Орыся покраснела еще больше.

— Нет, — произнесла она, опуская глаза, — это казак из нашего села, Остап Глевченко.

— А-а! — протянула Галина, — ты его так любишь? Вся красная и смущенная, Орыся с изумлением взглянула в лицо своей подруги; но Галина, по-видимому, не понимала ее смущенья.

— Ну, да, я подумала, что ты его любишь, — пояснила она свою мысль, — потому, что ты так обнимала его!

— Галинко, сестрычко моя! — вскрикнула Орыся, бросаясь к ней с восторгом на шею, — не проболтайся только никому о том, что ты видела, что ты знаешь!

— Нет, нет! Только что ж ты боишься? Разве любить грех?

— Дытыночка моя родная! — поцеловала ее еще горячее Орыся, — не грех, нет… А только подожди, все ты узнаешь…

Батюшка отслужил акафист и освятил воду над головой больного; все усердно молились о ниспослании ему сил и здоровья. К вечеру действительно больному сделалось словно немного лучше, припадок «огневыци» был значительно тише, больной не срывался с постели, а только стонал и сбрасывал рядно.

Отец Григорий кроме того освятил и на хуторе воду, исповедал всех и причастил, он всегда, приезжая сюда, брал с собой запасные дары. При отъезде он повторил еще раз Сычу: — Ты смотри, любый мой дяче, дочку привези к нам в село, не годится, чтобы дивчина дома Божьего до сей поры не видала, да и одичает она у тебя совсем!

— Боюсь я, панотче, ну, да если вы говорите, ваша воля, — согласился Сыч.

Прошел еще день после отъезда редких гостей, припадки больного делались все легче и слабее. У Сыча начинала пробуждаться надежда.

— Вот оно что значит Господня молитва! — повторял он, окидывая всех победоносным взглядом.

Однажды вечером, осматривая тело больного, Сыч позвал вдруг Галю громким и радостным голосом.

— А что там, диду? — подбежала к нему Галя.

— Смотри, смотри-ка, дытыно, — показал он ей обнаженную руку больного, — видишь вот эти пятна, помнишь, какие они красные были, а теперь посмотри!

Пятна действительно из ярко-красных стали бледно-розовыми, а в некоторых местах и совсем исчезли.

— Так-то, так-то оно бывает! — повторял Сыч, подымая и осматривая руку больного, и вдруг крикнул уже совсем весело, — ге, ге, ге! Да этак мы через «тыждень» гопака садить будем! Смотри, Галина, — указал он девчине на большие гнойные нарывы, образовавшиеся у больного под мышками, — вот как оно прорвет все, да как вытянет сюда всю «погань» из его тела, так уж совсем здоров будет.

Предсказание Сыча сбылось. С каждым днем больному становилось все лучше и лучше. «Огневыця» его совсем прошла; он уже несколько раз открывал глаза, но казалось, не мог еще ничего сообразить. Сердце Гали готово было вырваться из груди от радости при каждом его движении, при каждом вздохе, при каждом проявлении пробуждающейся жизни. Наступило уже второе воскресение, после водворения Мазепы на диком хуторе.

Было ясное, летнее утро. Пообедавши рано, и баба, и работники улеглись по случаю праздничного дня спать, кто в клуне, кто в саду. В хате были только Сыч и Галина. Сыч сидел у окна с Евангелием в руках, разбирая с большим трудом по слогам крупные буквы. Галина молчала, прислушиваясь к непонятным для нее звукам. Вдруг в хате раздался чей-то слабый, неизвестный голос: «Где я?»

Сыч отложил книгу. Галина вздрогнула и занемела: этого голоса она еще не слыхала никогда, это был голос выздоравливающего.

— Где я? — повторил снова слабый, тихий голос. Сыч сделал знак Галине, чтоб она не трогалась с места, подошел тихо к больному и произнес, стараясь как можно больше смягчить свой голос:

— На хуторе, у добрых людей.

— Что со мною? — продолжал снова больной.

— Ты был болен, тебе надо лежать тихо, чтоб скорей поправиться.