Молочник - [46]

Он оставил меня, и я не понимала, почему это меня так потрясло, ведь ничто в присутствии этого человека до этого момента никоим образом не давало поводов для спокойствия. Получалось так, что его «вдруг» и «из-под земли» каждый раз заставали меня врасплох. Я автоматически оглянулась, посмотрела в сторону центра города, в ту сторону, куда направился четвертый, думала, может, увижу рядом с ним молочника. Он не мог уйти никуда больше, потому что я видела, как он двинулся в сторону тех, других. И в этот момент те тоже двинулись ко мне, и хотя они шли вроде бы каждый по отдельности, я по-прежнему чувствовала координацию и подчинение общему плану. Они были вместе. Все четверо. И все пятеро — в этом я была уверена — вскоре должны были сойтись в одной точке.

«Ты чокнутая».

И опять после исчезновения молочника я разговаривала сама с собой. Он и остальные изображали, что они каждый сам по себе и идут в направлении центра города. Я теперь осталась одна и двинулась в противоположную сторону, прочь от десятиминутного пятачка, а из головы у меня не выходили закамуфлированные угрозы, которые будут реализованы, если я не прекращу бегать, закамуфлированные угрозы, если я не прекращу ходить, а в особенности закамуфлированные угрозы убийством автомобильной бомбой. Ко всему этому в руках я держала кошачью голову. Поскольку время приближалось к десяти, а от дневного света оставались какие-то крохи, я никоим образом не могла отнести ее в обычное место. В темноте все выглядело иначе, но даже если бы остатков света хватило для того, чтобы я добралась до него, прошла мимо древних камней по древним травам, если бы его хватило и для того, чтобы я нашла, как собиралась вначале, место для упокоения головы, я чувствовала, что теперь, хотя он уже и встретил меня, донес до меня свои последние требования и пожелания, молочник все же мог возникнуть еще раз из-за какой-нибудь гробницы Дракулы, чтобы реализовать следующую часть своего плана. Я уже знала, что у него есть какой-то план в отношении меня, какая-то реализуемая повестка. Поэтому идти на кладбище я не могла. И все же я хотела отнести куда-нибудь эту голову. Мне требовалась густая листва. Какой-нибудь зеленый клочок, и такой, конечно, можно было найти в парках-и-прудах. Но парки-и-пруды, как и десятиминутный пятачок, в темноте были практически запретной зоной. Зачем вообще уносить голову из одного темного места в другое темное место? И даже если бы я взяла себя в руки и пошла в парки-и-пруды захоронить голову в каких-нибудь кустах или спрятать в каком-нибудь подлеске, те шпионы в кустах или подлеске — в особенности ввиду их убежденности в моей связи с молочником — немедленно откопают ее, чтобы посмотреть, что это такое. Так что не в той зелени. Но была и другая зелень. Вокруг двух остававшихся заброшенными церквей была зелень, но опять же обстановка там стояла гнетущая. И потом, эта зелень находилась на все том же десятиминутном пятачке. Были сады, принадлежащие другим людям, у нас-то сада не было, так как насчет того, чтобы найти садик, какой погуще, на пути домой, проскользнуть туда и оставить голову там? В этот момент такое развитие плана начало требовать слишком уж личного участия и траты нервов, подразумевая, что я хочу отказаться от своего замысла, что на самом деле никак не отвечало действительности. Замысел же, еще до появления молочника, состоял в том, чтобы понемногу стравить пар. С того самого мгновения, как я в городе простилась с преподавательницей и моими соучениками и пошла из центра к моему району, я чувствовала, как эти ограничительные, коварные «никакого смысла, что проку, какой смысл?» накатывают на меня, накапливаются внутри, и вот в этом состоянии смятения и обескураженности, а еще и самоуничижения собственными словами вроде: «ты психованная девка, ты минута за минутой сама себя калечишь своим психозом», когда я думала отделаться от головы, просто положить ее где угодно, на бетонную поверхность рядом с прежней и оставить, я поняла, что уже вышла с территории десятиминутного пятачка и добралась до обычного места. И вот я оказалась у древних ржавых кладбищенских ворот, и тогда я услышала звук машины у себя за спиной. Мгновенно у меня начался очередной приступ дрожи. «Только не это. Опять он. Иди дальше. Не оглядывайся, не вступай в разговор».

Я прошла в ворота в тот момент, когда подъехала машина. Я услышала голос: «Эй! Постой, ты куда? У тебя все в порядке?» Я остановилась, потому что это был не молочник. Кто-то другой. Это был настоящий молочник, потому что существовал и настоящий молочник, который жил в нашем районе и выполнял заказы по доставке молока, у которого был настоящий грузовичок для развоза молока и который и вправду доставлял молоко жителям. Еще он был человеком, который никого не любил, одним из наших официальных районных запредельщиков. Он жил за углом от нас, и все считали его запредельщиком, потому что как-то раз он вернулся из «заморской» страны, где умирал его брат, и понял, что в его доме что-то не так. Он жил один и вышел из задних дверей своего дома, чтобы взять лопату угля, и увидел — кто-то там у него чего-то копал в его отсутствие. И он тоже начал копать, чтобы узнать, что же там копали. Спустя немного времени он, очень грязный, вышел из своих дверей с двумя охапками винтовок. Винтовки были завернуты в пластик, он вынес их на середину улицы и бросил на дорогу. Бросил и прокричал: «Закопайте их у себя на заднем дворе!», после чего вернулся в дом и вышел с новыми охапками. Это продолжалось, потому что после винтовок пошли пистолеты, разобранное оружие и всякие свертки в материи и пленке. Выбросив все, он остался рядом с этой грудой и в ярости продолжал кричать, пока не увидел стайку детей, которые до этого — до того момента, пока он не изменил их ландшафт, — играли на том самом месте, где теперь лежало оружие. Сначала дети отпрыгнули в сторону и оттуда наблюдали за развитием событий. Когда этот человек, который никого не любил, увидел их, он перестал кричать. Потом он снова принялся кричать — теперь уже на них. «Уходите отсюда! — закричал он. — Я сказал, уходите!», и он был так взбешен, что дети, теперь превратившиеся в мишени, и в самом деле ушли. Но несколько ребят остались на месте и начали плакать. Человек, который никого не любил, принялся тогда кричать соседям, которые вышли из своих домов узнать, что происходит. Он сказал, чтобы они забрали своих детей, а еще сказал, что хочет знать, не видел ли кто-нибудь из его добрых соседей во время его отсутствия, что неприемники «той страны» приходили в его дом? И вот этот человек, который никого не любил, этот настоящий молочник, стал воевать со всеми. Он даже с детьми стал воевать. Но здесь нужно провести различие: он стал известен как запредельщик, потому что выбросил оружие, тогда как все знали: если ты нашел оружие у себя в доме, после того как они пришли и спрятали его там, ты должен был принять это как должное и смириться; а он стал известен как человек, который никого не любит, потому что однажды без всяких угрызений совести, даже без извинений, напугал детей до слез.