Молли - [10]

Мы ждали ее появления – она выходила из своей спальни, как актриса из гримерной. Часто она вдевала в волосы, падавшие ей на плечи, шелковый цветок камелии.

Миссис Лиддел буквально расцветала на своих soirees [1], словно внутри нее, как лампада, зажигался свет. Однажды, когда она танцевала в Большом зале, ее спутали с Ритой Хэйворт; у нее было несколько фотографий Хэйворт, которые она приносила показать гостям.

– Что вы об этом думаете? – спрашивала она, откидывая голову назад и протягивая фотографии какому-нибудь солдату, которому было не больше двадцати двух-двадцати трех лет. – Могла бы я быть сестрой Риты?

– Обзат-т-тно, мадам, – отвечал тот, похлопывая себя по колену. – Рядом с вами Рита выглядит простушкой. Надо было вас посылать развлечь войска. Это могло очень поднять наш дух!

– Вы слишком любезны, – отвечала она, по-прежнему держа руку на его плече, – и, пожалуйста, не церемоньтесь. Называйте меня просто Кэтрин, а не мадам. В конце концов, я ведь не ваша мама.

Она разрешала мне и Молли разносить подносы с крошечными бутербродами и шампанским. Мужчины шутили с нами. Подзывали нас «эй, детка» или «сестричка», потчевали нас рассказами о темных ночах, проведенных в лисьих норах, о небе, разрываемом на части огнем, о дожде из человеческих рук и ног, который обрушивался на них после бомбовой атаки. Они рассказывали о грозных сражениях в далеких морях и землях, о воздушных боях и воздушных крепостях, искавших в небесах огни немецкого Люфтваффе.

Часто они были в форме и позволяли нам дотрагиваться до орденов, заслуженных ими на войне. Темная, квадратная буква «А» на зеленом фоне отмечала принадлежность к Первой армии, которая сражалась в Нормандии, освободила Париж и первой пересекла Рейн. Седьмая армия – это темно-синие треугольники с красно-золотистой эмблемой дивизиона, ворвавшегося на Сицилию и в северную Францию, а оттуда – в Рону и в Мюнхен. И самый любимый полк Молли – сто первый воздушный, «Поющие орлы»: голова орла на черном кресте с надписью «Рожденные в воздухе» на обвивающей крест ленте. «Поющие орлы» пронеслись по небесам Нормандии. Мы сидели у ног маленького пилота Билла Джонсона с печальными глазами, у которого была покалечена левая нога. На его груди сияла эмблема «Поющих орлов». Ему пришлось выброситься с парашютом из горящего самолета, и он сломал шейку бедра (мы знали из занятий с Демом Боунсом, какой толстой была эта шейка, и вздрагивали при мысли о том, каким должен быть удар, сломавший ее); перелом был такой неудачный, что врачи не смогли полностью восстановить функции ноги. Лейтенант Джонсон ходил с тростью красного дерева, увенчанной серебряной головой орла, и, хотя он всегда шутил и смеялся со всеми вместе, казалось, что он постоянно прислушивается к какой-то музыке, звучащей у него внутри. Мы гадали, что это – звуки двигателя? Или пение крыльев в те минуты, когда поврежденный самолет падал на землю? Иногда, выпив две или три рюмки, он падал к ногам миссис Лиддел, клал голову ей на колени и рыдал, а она гладила его по голове.

Потом она отсылала нас наверх, и мы лежали в темноте, прислушиваясь к звяканью бокалов, которыми чокались мужчины, произнося тосты за миссис Лиддел.

– Именно за вас мы и сражались, – говорили они.

Или:

– Леди, вы очень славная дамочка.

Утром миссис Лиддел просыпалась поздно и, потирая заспанные глаза и несвежее лицо, спускалась в кухню, где мы с Молли замешивали тесто для блинчиков и грели воду для кофе. Иногда она чувствовала себя слишком разбитой, чтобы идти в церковь, и мы с Молли отправлялись без нее. Я внимательно слушала службу, брала церковный бюллетень, чтобы потом рассказать о службе своей матери. Когда мы склоняли головы в молитве, я благодарила Господа за то, что семья Лиддел имела обыкновение посещать другую церковь: мать не преминула бы обратить мое особое внимание на отсутствие миссис Лиддел.

Поле смерти отца Молли стала более беззаботной. Она щеголяла шрамом на коленке – эту ранку она получила на катке. Мне казалось, что со шрамом ее нога выглядит еще красивее: шрам цвел на ней, словно орхидея.

Ни Молли, ни мне не позволялось ходить на каток, куда никогда не ходили дети из уважаемых семей. Там собиралась слишком грубая толпа. Но это не останавливало Молли. Однажды на перемене, в ясный и прозрачный весенний день, когда мы учились в пятом классе, она прислала мне записку: «Встречаемся на баскетбольной площадке после школы. У мамы урок испанского после обеда, и она мне дала денег, чтобы мы с тобой сходили в кино. Давай лучше пойдем кататься на коньках! Мама будет весь вечер ругать акцент сеньора Ортиса, ейдаже в голову не придет спросить нас, какой фильм показывали. Договорились?»

Позже, бросая баскетбольный мяч вверх и вниз, я попыталась протестовать:

– А что, если мы попадемся?

Моя мать уехала на несколько дней в Чикаго, где проходила выставка ее фотографий, но она, конечно, потребует полного отчета о том, чем я занималась в ее отсутствие.

– Не попадемся, – сказала Молли. Она выдула изо рта большой розовый шар жвачки, который тут же лопнул и прилип к ее носу и губам. – Пойдем же, – она оттерла жвачку с лица и снова запихала ее в рот, взяла меня за руку, и я позволила ей повести меня по улице. Катком служил пустырь возле железнодорожных путей.