Молитва за отца Прохора - [28]

Говоря эти слова, я держал в руках кадило и крест. И продолжал:

«Господи, мы знаем, каким должен быть праведник, и пытаемся превозмочь ничтожество свое, прости, если намерения наши несоизмеримы с нашими возможностями».

За это время подошли еще люди. Вскоре маленький храм был переполнен. Весть о том, что я молюсь с народом в церкви на Волчьей Поляне, быстро разнеслась по горам и долинам нашим. И люди поспешили сюда. Куда еще податься, если не в святой храм?!

Да, доктор. Я допускал возможность, что болгары ворвутся к нам, и все мы пострадаем. Хвала Господу, ничего такого не случилось. В церковь вошел Вучко Попович из Тияня, уважаемый хозяин и глава семьи. Снял шапку, перекрестился и подошел к алтарю. Сказал, что с ближнего холма, неподалеку, слышится какой-то шум и пение. Попросил меня выйти посмотреть. Я прервал проповедь и вышел. Вучко, без слов, рукой указал мне на лесистый холм.

То, что я увидел и услышал, меня поразило. Оттуда доносились пение и музыка, горел костер. В темноте казалось, что призраки устроили шумную оргию. Вучко мне объяснил, что там находится вражеский лагерь.

Из церкви вышли и остальные люди, среди них Живорад Шипетич из Граба, которого ценили все в округе. Он рассказал, что туда отвели Здравко Рисимовича, музыканта из Зеоке, дом которого накануне сожгли. Вучко спросил, кто готов пойти с ним к лагерю, посмотреть, что происходит. Вызвались Будимир Крлянац и Сретен Тупаич. Было достаточно темно, чтобы остаться незамеченными, но все же я предупредил их об осторожности.

Народ толпился перед храмом, слушая, как каратели справляют кровавый пир. Все слова моего утешения слабели перед страшной несправедливостью. Теплая ночь конца лета пахла не только созревающей кукурузой и виноградом, но и спаленными домами, амбарами и хлевами, сожженным девичьим приданым, пролитым вином и ракией, всем тем, что жизнь годами сеяла, а смерть в одночасье уничтожила.

Я вернулся в церковь и продолжил разговор с взволнованными людьми. А говорил я им, что мое дело не утешать их, а разъяснять истину, и меня жернова судьбы перемололи и многому научили. Что слова мои не несут им исцеление, потому что сам я обычный смертный, и что бы я ни говорил, печаль их не утихнет; что голос мой свободно над ними звучит, чтобы свидетель нашего горя на небе все услышал и увидел; что справедливость божественная не может, как недоношенный плод, быть из утробы извергнута, что не стоит поддаваться ярости и кидаться в лапы смерти, что надо сохранять силы для грядущих испытаний, что когда-нибудь погаснут глаза врагов наших, что твердыни рукотворные, в отличие от божественных, рассыпаются в прах.

Так говорил я, держась спокойно, хоть это была только видимость, чтобы передать им свое спокойствие или хотя бы уменьшить страх. И вдруг кто-то спросил:

– Отец, на чьей стороне сейчас Господь? Чего он ждет, почему не поможет нам, пока не поздно?

Этот вопрос взволновал меня, он ставил под сомнение все мои старания укрепить веру людей во Всевышнего и во спасение. Я ответил:

– Братья и сестры, что слышу я? Как могут уста ваши произносить такие слова? Разве против Господа должен быть направлен ваш гнев? Вы знаете, на чьей стороне Господь. Думайте о том дне, когда предстанете на суд Божий. Черви могильные, поедающие плоть нашу, – не могильщики, а братья наши, истребляющие посмертные останки, лишние в иной жизни, а душа наша им недоступна. Напоминаю вам о вашем смертном часе, лучше воздержитесь от богохульства.

В церковь вернулись трое «разведчиков» и рассказали, что видели. Болгары на холме разбили лагерь, поставили палатки. Жарят барашка на вертеле, пьют вино и ракию, веселятся под музыку. Кто-то предложил дать знать четникам, чтобы окружили карателей и открыли по ним огонь.

– Нет, братья! – воскликнул я. – Так нельзя. Змея многоголового будить опасно. Посмотрите, что они с нами сделали из-за нескольких убитых солдат, а что будет, если перестрелять все подразделение?

– Так, отец, – согласились остальные. Счастье, что разум взял верх.

Будимир Крлянац попросил меня выйти с ним и предупредил, что заметил перегруппировку четников, собирающихся выдвинуться к Милоевичеву холму. Его слова меня напугали. Что будет потом? Перебьют ли тех, кто пока еще остался в живых? Останется ли хоть камень от уцелевших домов?

За нами вышли все остальные. Обезумевшие от страха люди глядели в сторону врагов наших. В глазах темнело, подрагивали очертания соседних гор, содрогались твердыни небесные. Я спросил себя, вернется ли слава Драгачева? Услышат ли вновь эти поля звон колокольчиков пасущегося стада? Флейта пастушеская плачет над нашим краем. Люди покинули дома свои, по лесам и пещерам пребывают, как в стародавние времена. Блуждают, питаясь дикими ягодами. Собирают лебеду, а хлеб им заменяет корень можжевельника. Мужчины вздыхают без слов, женщины рыдают, плачут дети. Грудь их вздымается так, что вот-вот лопнет. На ночлег под себя стелят папоротник, а укрываются каменным сводом пещеры или небесным плащом.

Глядя в сторону холма, все мы молчали. Но это молчание разрывало нас изнутри. Больше мне нечего было сказать этим людям, слова закончились. Да и они меня больше ни о чем не спрашивали. Говорили только глаза наши. А на холме горели костры, как на праздник Ивана Купалы и в Джурджевдан, когда молодежь у огня плясала с венками на головах, с песней: «Горит огонь, у огня коло танцуй в Джурджевдан», а на вертеле жарился молодой барашек.