Мольер - [25]

КАПИТАН ФРАКАСС [64]

Но остановимся на минуту, чтобы сделать экскурс в историю и поместить странствия Мольера по провинции в подобающий контекст.

В 1642 году казнили Сен-Мара за измену. Ришелье умер 4 декабря. В 1643 году Мазарини, бывший папский вице-легат, занимает место «красного кардинала» (прозванного так по цвету мантии, а не по пролитой крови!); 14 мая умирает Людовик XIII, и на трон под именем Людовика XIV всходит пятилетний дофин — будущий Король-Солнце. 14 мая Конде одерживает победу при Рокруа, а в следующем году — при Нердлингене. В 1645 году Тюренн ведет блестящую кампанию в маркграфстве Баденском. В августе 1648 года Конде разбивает испанцев при Лансе, и 24 октября подписывается Вестфальский мир, кладущий конец опустошительной Тридцатилетней войне и более чем на два столетия закрепляющий независимость германских князей и торжество французской внешней политики. Популярность правительства от этого, однако, не увеличивается. В Париже открыто распевают такую песенку:

«Ветер Фронды на равнине

Разгулялся поутру.

Видно, этот Мазарини

И ему не по нутру».[65]

Брожение достигает критической точки в столице и перекидывается на провинцию. Напрасно подвергают опале губернаторов и королевских наместников, среди них и герцога д'Эпернона, покровителя труппы Дюфрена. В 1649 году парламентская Фронда заканчивается, и ей на смену приходит Фронда принцев — куда менее беззубая, но, к счастью, руководимая отчаянными фантазерами. Это действительно «война в кружевах», но грозящая перерасти в гражданскую войну и во всяком случае сокрушить монархию. В тот же год Англия судит своего короля, Карла I, и отрубает ему голову — пример, который всплывет в памяти французов в следующем столетии! Парламент и принцы наконец объединят свои силы в 1651 году, но Тюренн, повинуясь умолкнувшему было голосу долга, переходит на сторону короля. Битвой в предместье Сент-Антуан[66] (1 июля 1652 года) завершается восстание, которое будет окончательно подавлено в 1653 году. Мазарини, хитрец, интриган, терпеливо поджидающий своего часа, как тростник в басне[67], возвращается к власти. Пусть Англия назначает Кромвеля лордом-протектором; Франция, наоборот, готова принять как раз то, чему фрондеры хотели помешать: установление абсолютной монархии. Причины такого почти единодушного согласия очевидны. У народа никогда не было, да и не могло быть, общих интересов с фрондерами — слишком богатыми, слишком честолюбивыми, слишком замкнувшимися в своих кастовых привилегиях, чтобы найти нужный язык, разжечь всеобщее воодушевление. Народ ничего не имеет против того, чтобы королевская власть немного посбивала спесь с этих чиновников в красных мантиях и маркизов в лентах. К тому же Фронда несла с собой разруху. Парижские буржуа, конечно, не любили «Мазарена», которого винили в повышении налогов. Но они быстро догадались, что Фронда поведет только к замораживанию торговли и закрытию мастерских, а значит, к растущей безработице, чего имущие страшатся. В деревне положение еще тяжелее. Повсюду вспыхивают вооруженные крестьянские бунты вслед за восстаниями «кроканов»[68] 1636 и 1639 года. Между 1650 и 1654 годами в нескольких провинциях, прежде всего в Центральном массиве, свирепствуют голод и эпидемии чумы. Новый кризис разражается в 1660–1661 годах. Восстания (против фиска[69]) усмиряются войсками, но что делать с толпами голодных? И все же Франция продолжает свою политику величия. Тюренн разбивает испанцев при Дюнкерке в июне 1658 года. Пиренейский мир, подписанный в 1661 году, приносит наконец королевству вожделенные провинции: Руссильон, Сердань, часть Артуа, намечая контуры нынешнего шестиугольника[70]. Заключается брак Людовика XIV с инфантой Марией-Терезией. Еще год, и Мазарини исчезнет; король сможет установить свою единоличную власть: «Государство — это я». Невзирая на горькую нищету многих своих сыновей, Франция предвкушает господство в Европе. Без сомнения, Габсбурги никогда больше не получат возможности возродить огромную империю Карла Пятого: Испания выходит окончательно побежденной из борьбы, длившейся более сорока лет. Таков итог политики Ришелье, которой верно следовал и Мазарини.

Нужда и горе, разоренные селения, голодные дети и старики, — Мольер все это видел, откликался на это душой. Не раз, наверно, улыбка застывала на его насмешливых губах. Мы знаем, как он всегда был готов к состраданию, с какой щедростью помогал бедным. Эти трагические картины углубили его знание людей. Они подчеркивали контраст между суетной роскошью салонов и нищетой деревень, между безудержным эгоизмом одних и тревогами других, тех, кому иной раз приходилось бороться просто за то, чтобы выжить. Тем острее он почувствует по возвращении в Париж, как смехотворно ничтожны дворянчики, озабоченные единственно длиной своих «канонов» (наколенников, кружевных оборок по краю коротких штанов), числом и цветом своих «галандов» (бантов, отяжелявших костюм и искажавших его линии), или «прециозницы», состязавшиеся в вычурности языка. Если он — комедиограф, чьей профессией было смешить, — и не изображал (по крайней мере прямо) народных страданий, мы все же вправе думать, что именно провинции он обязан своим всегдашним стремлением к правде без прикрас, к верности природе во всей ее наготе, со всей ее суровостью и неприглядностью. В этих странствиях он созрел, возмужал и закалился. Напряженное внимание, с которым он вглядывался в людей, чтобы переплавить потом их черты в неумирающих своих героев, рождено у него сердцем, а не книжной премудростью. Иначе говоря, человек для него важнее литературных экзерсисов; сила мысли важнее способа ее выражения. Великие художники пишут не пыльцой с крыльев бабочек, но собственной кровью, самим своим существом, и именно так они исполняют свое предназначение на этой земле. И хотя жалобы угнетенных как будто и не часто слышатся в мольеровском театре, они время от времени пробиваются внезапно сквозь остроумные реплики и раскаты смеха; и от этого они еще крепче западают в душу. Но даже если б их не было вовсе, сама личность Мольера была бы достаточно весомым свидетельством в его пользу. У Мольера, как у бога Януса, два лика. Даже его лицо (в прямом, не фигуральном смысле этого слова) как бы делится надвое: лоб философа над проницательными, чуть грустными глазами — и подвижный рот, в уголках которого притаилась улыбка, готовая выплеснуться смехом. В минуты отдыха — выражение задумчивое, даже печальное; годы и усталость сделают его еще отчетливее. На сцене — оживленная мимика, неповторимое умение расшевелить самых чопорных зрителей, заставить их аплодировать, игра черт, которой он научился у актеров Итальянской комедии. В качестве директора труппы и ее основного автора — трезвый ум делового человека, уравновешенного, предприимчивого, честолюбивого, умеющего настоять на своем. Он маневрирует, чтобы укрепить свое положение, расширить плацдарм, отступает, чтобы надежнее окопаться, — и неуклонно продвигается вперед. Его стратегические таланты выявляются в годы, предшествующие возвращению и столицу. Но в частной жизни, с друзьями и близкими, это самый верный, самый деликатный, самый любящий, самый чуткий к чужим несчастьям человек. Он словно стремится ценой собственного благополучия окружить себя счастливыми людьми. Счастливыми — благодаря ему.