Молчание в октябре - [53]

Поняв, что Астрид к нему никогда больше не вернется, он, как ни странно, связал себя браком с ее заместительницей и даже поспешил завести ребенка, с тем чтобы она от него не сбежала. Теперь он вынужден был посмотреть в лицо фактам и признать, что время побед для него миновало. Его жена также годилась ему скорее во внучки, но теперь этого никто не замечал, видя их вдвоем, так как кинорежиссер держался молодцом, а у нее уже не было такого подтянутого животика, как до родов. В общем он был из тех, кого называют счастливчиками. Он стоял рядом со своей молодой женой, незаметно опираясь на ее плечо, и если он и впрямь справится со своими обязанностями, то может статься, что она останется с ним до самой его смерти. В последний раз я видел его лет десять назад. Когда Симону исполнилось тринадцать лет, он спросил меня, нельзя ли избавить его от визитов к отцу. Ему все больше не по нутру было являться на виллу, где он когда-то жил, и быть свидетелем того, как кинорежиссер расточает заботы своей новой семье. Я думаю, дело тут было не в том, что он чувствовал себя покинутым сыном. Он, должно быть, уже достаточно подрос, чтобы понимать истинные побуждения отца, который приглашал его к себе, поскольку эти визиты вежливости как бы подтверждали, что его предательство прощено, и убеждали его в том, что подобное вообще можно простить.

Астрид скрепя сердце только ради Симона согласилась поддерживать отношения со своим бывшим мужем. Раз в несколько месяцев он нам звонил, и если случалось, что трубку брала Астрид, лицо ее мрачнело, когда она шла звать Симона к телефону. Она обычно говорила: «Твой отец» и никогда не называла его просто «отец». Она так и не простила его, но, судя по всему, не сумела простить и самой себе то, что когда-то играла роль, которую затем стала играть ее заместительница. Роль маленькой очаровательной тайны, каприза его похоти. Но, несмотря на это, проигнорировать день его шестидесятилетия у нее не хватило твердости. Меня часто удивляет, до чего прочно укоренились в нас семейные условности, независимо от того, каковы бы ни были отношения в семье. Не было ни одного Рождества, чтобы мать не сидела вместе с нами за праздничным столом, и это при том, что я без зазрения совести целыми неделями до этого не звонил ей. Почему-то люди становятся сентиментальными в определенные периоды, не по велению сердца, а просто подчиняясь совершенно бессмысленным определенным датам календаря. У Астрид это особенно бросалось в глаза, поскольку родители ее погибли, когда она была еще девочкой. У нее не было ни братьев, ни сестер. Симон, Роза и я были ее единственной семьей, и она сама выбрала нас, до этого отвергнув кинорежиссера. Это ее желание быть на дне рождения экс-супруга не было уступкой Симону, потому что тот лишь пожал плечами, когда мы однажды утром нашли в почтовом ящике приглашение, снабженное достаточно фривольной фотографией, на которой кинорежиссер стоял в плавках, обнимая за плечи свою молодую жену и своего ребенка, на фоне настоящего деревенского дома, вероятно, где-нибудь в Провансе. Он, обольститель, стоял, вперив в пространство свой настойчивый взгляд и положив руку на крутые ягодицы своей юной жены, молодцеватый и мужественный, словно какой-нибудь подражатель Пикассо. В приглашении было сказано, что он рад будет видеть нас у себя. Ну разумеется, он, без сомнения, рад будет на один день собрать у себя весь свой гарем, словно благодушный паша, поглаживающий свое брюхо, любуясь плодами своего благоухающего сада.

Когда мы подъехали к вилле, куда некогда, много лет назад я подогнал свое такси, а Астрид выбежала из ворот, держа за руку Симона, виновник торжества уже стоял тут со своей новой семьей в той же позе, что и на фотографии, и принимал гостей. Правда, теперь он был не в плавках, а в розовой рубашке и полосатом летнем костюме, словно все же пытался на кого-то походить, хотя и не на Пикассо, а скорее на Висконти. Я заметил, что его изящная молодая жена чуть не упала в обморок от ужаса при виде своей предшественницы, но Астрид успокоила ее примирительным взглядом, а кинорежиссер потряс мою руку крепким, дружелюбным пожатием. Это было похоже на торжественное примирение в этот летний день в его роскошной вилле с окнами, подобными дворцовым, и черными глазурованными плитками. Стало быть, ему исполнилось шестьдесят, Астрид и мне было чуть за тридцать, Симону тринадцать, а его новой жене недавно минуло двадцать. Его первой жене было около шестидесяти, а его дочь от первого брака была нашей ровесницей, между тем как его младшему отпрыску исполнилось три года. Я упоминаю об этом не для того, чтобы выглядеть педантом, а пытаюсь лишь выстроить перспективу в моем сумбурном повествовании. Но я невольно снова подумал об этом, когда оказалось, что моей дамой за столом будет его старшая дочь. В саду был натянут громадный тент, чтобы вместить всех многочисленных гостей, «если нам не повезет с погодой». Но эта предосторожность оказалась излишней: солнце жгло брезентовую крышу, воздух был спертый, пахло резиной, и уже во время закусок гости почувствовали себя как в сауне. Нетрудно вообразить, каково сидеть в сауне в костюме и при галстуке. Пот градом катился у меня со лба, а я между тем пытался занять беседой его дочь, седую костлявую женщину с тонкими губами и простой практичной стрижкой, делавшей ее лет на десять старше, хотя, как я уже говорил, мы с ней были одногодками. Она была медсестрой, сиделкой в отделении для раковых больных, и когда мне наконец удалось разговорить ее, она в течение всей трапезы развлекала меня рассуждениями об этических проблемах применения болеутоляющих наркотиков на последней стадии болезни. Следует ли уменьшить боль страдальцев, когда надежды больше никакой не осталось, хотя известно, что морфий губителен для пациента? Разве это не сползание к сознательному умерщвлению? Я видел перед собой исхудалых пациентов в слишком широких больничных рубахах, лежащих под капельницами со смертоносным раствором. Прикидывая, что бы я предпочел в таком случае, я украдкой наблюдал за матерью сиделки — первой женой кинорежиссера, тучной, тяжеловесной женщиной в пестром свободном костюме, которая громко и продолжительно смеялась собственным остротам. Она явно воображала себя не просто толстухой, а пышной, роскошной женщиной. Вместо того чтобы исходить злостью, она решила смотреть на этот праздник примирения с оптимизмом и даже с благодушием, несмотря на то, что жила одна все эти годы, с тех пор как кинорежиссер бросил ее ради Астрид. Концы ее синей шелковой косынки, маскирующей двойной подбородок, угодили в листья салата, когда она перегнулась через стол и стала давать советы юной жене своего экс-супруга насчет воспитания детей. А смущенная девочка почтительно кивала, выслушивая эти материнские наставления, и была без памяти рада, что эта толстая, некогда покинутая ее мужем дама демонстрирует таким образом свое примирение с ней. Но время от времени, когда толстуха поднимала бокал для тоста, я видел, что она нет-нет да и бросала тревожно-ревнивые взгляды на Астрид, которая, само собою, удостоилась места рядом с виновником торжества. Астрид, как всегда, была на высоте и улыбалась, как обычно улыбаются посторонним благовоспитанные дамы, слушая невинные анекдоты из их общего прошлого, которыми пытался ее развлекать кинорежиссер, исходя потом под душным тентом. Иногда он протягивал руку и ерошил волосы Симону, и я видел, какими чужими становились глаза Астрид и как мальчик всякий раз с принужденной улыбкой передергивал плечами. Мы с костлявой сиделкой заговорили о детях. Своих детей у нее никогда не было, она жила одна, как и ее мать, но она бодро поведала мне, что много путешествует и уже побывала в Мексике и Индии, и эти экзотические поездки были осуществлением ее давних мечтаний. Первый тост провозгласил кинорежиссер со своей обычной самоуверенностью, и в речи, которую он произнес в свою честь, он ничтоже сумняшеся стал благодарить тех женщин, которые так много значили для него и, как он смиренно выразился, «обогатили его жизнь, хотя и не всегда все шло гладко». Его юная жена, сидевшая в дальнем конце стола, слушала его речь и уныло, по-ребячьи, катала по скатерти хлебные крошки. Его толстая экс-супруга, склонив набок голову, проникновенно улыбалась, а по ее напудренной щеке поползла слезинка. Его младшая дочь находилась под столом и выдергивала травинки из газона. Старшая между тем сидела, опустив взгляд в пустую тарелку, и, должно быть, размышляла о том, как помочь опекаемым ею безнадежно больным отправиться в мир иной, а может быть, вспоминала свою последнюю поездку в Непал. Симон улизнул со своего места, и я его нигде не видел. Астрид повернулась спиной к оратору и отвечала на мой взгляд, чуть приподняв брови и кривя в усмешке губы.