Молчание в октябре - [12]

Я ездил по городу всю ночь, пока пассажиры почти совсем не перестали попадаться, но даже после этого я продолжал кататься еще с добрый час, злясь на самого себя из-за того, что уступил свою постель чужой девушке и ее ребенку. Вернувшись домой, я бросился на диван и сразу же уснул. Я проснулся, когда небо над крышами домов напротив совсем посветлело. Я не знал, что мне делать, лежать или вставать. Несколько минут лежал, чувствуя себя гостем в собственном доме, потом тихонько встал и приоткрыл дверь в спальню. Моя кровать была пуста. Я разделся, лег в нее и, как обычно, проспал до полудня. Если бы кто-нибудь сказал мне, что я буду жить с ней, с этой самой девушкой, которую накануне вечером вызволил из трудного положения, я усмехнулся бы, как усмехается человек, слушая несусветные бредни друзей, снисходительно и слегка рассеянно, втыкая сигарету в полную окурков пепельницу, стоящую среди пивных кружек на стойке бара. Но кто бы мог тогда мне об этом сказать? Будущее не имеет очертаний, оно столь отдаленно и неопределенно, что единственное, о чем еще можно порассуждать, — это о том, куда поедешь летом на отдых. Проснувшись, я мог лишь весьма смутно представить себе, как выглядит моя гостья. Я уже был, разумеется, достаточно взрослым, чтобы понимать, что встреча с тем или иным человеком — это не более чем дело случая, но я был все же еще слишком молод, чтобы уразуметь, что число таких встреч не безгранично. Когда незнакомая молодая женщина отвечает на мой взгляд на улице, я могу еще тешить себя мыслью, что жизнь похожа на перекресток путей, по которому можно пойти. Но это всего лишь мысль. Я ведь отлично знаю, что деревья не растут до небес и что невозможно двигаться в одном направлении, не отрезав для себя тем самым всех остальных дорог.

Когда я встретил Астрид, то был еще слишком молод и любовные приключения мои никак не клеились. У меня все еще кружилась голова при мысли о множестве девичьих лиц на улицах города, и я все еще мог рисовать себе картины будущего, но это головокружение не доставляло мне радости, оно, скорее, вызывало чувство тошноты. Случайные, ярко освещенные, манящие к себе казино оставляли после себя чувство бездомности и отвращения. Я уже устал от шатания и толкотни по ночам в толпе разгоряченных, пьяных людей, в оглушающем шуме и слепящем свете, среди тех, кому было все равно, кто я такой. Устал от стояния где-нибудь в углу в промежутке между танцевальными ритмами, а затем от кружения в танце с еще одной незнакомой девушкой, которая хриплым голосом поверяла мне свои планы на будущее и мечты об отъезде, до тех пор пока конец мелодии снова не разлучал нас — внезапно, толчком, как будто где-то под нами сидел злой ребенок, дергая за ниточки марионеток. Если она потом ночью просыпалась в моей постели, то, значит, приключение продолжалось, и я едва мог вспомнить те миражи, которыми моя похоть наделяла ее юные, чистые черты. Она сонно и с удивлением оглядывалась вокруг, но я не мог угадать, что она читает в моем лице, которое, если ей было интересно, пыталась связать с теми скудными сведениями обо мне, которые я ей сообщил. Она сама казалась мне такой чужой, когда я прижимал ее к себе, повинуясь заведенному ритуалу, раз уж она оказалась здесь. Она была теплой со сна, и я думал, как близки могут быть люди, ничего друг о друге не зная. Я смотрел на ее нагое тело и не помнил, красива ли она, целиком поглощенный созерцанием его особенностей, формы грудей, шрамов на коже, родинок. Тело, которое лежало передо мной, с тем набором генов, которыми наделили эту мою драгоценную ночную принцессу какой-нибудь стекольщик или бухгалтер из предместья и его жена. Я отводил волосы с этого чужого лица, для вида изучая его черты, а она сворачивалась калачиком и рассеянно ласкала меня. Ничего не значащие касания, похожие на язык без слов, не имеющий смысла, всего лишь еще один шажок через бездонность одиночества, который, впрочем, мгновенно забудется.

Около полудня я проснулся со странным ощущением холода и влаги в спине. Малыш намочил мою постель, видимо до смерти напуганный семейной драмой родителей, разыгравшейся прошлой ночью у него на глазах. А теперь, много лет спустя, этот малыш мчится, оседлав свой мотоцикл «Кавасаки», где-то в Сардинии, наверняка без защитного шлема на голове; мимо него проносятся клиперы, пробковые дубы, проходят овечьи стада, а ему и в голову не придет позвонить домой, этому Симону, которого я уже давно привык считать своим сыном.

Темное влажное пятно на простыне было единственным следом, который малыш и его мать оставили после себя. Правда, она, судя по всему, оставила при себе также мои ключи. Я снял постельное белье, чтобы бросить в стирку, и, неся его в ванную, ощущал запах детской мочи и аромат ее духов. Все-таки она нашла время подушиться, прежде чем уйти от своего седоватого мужа. Если прошлым вечером, чуть смущенным жестом протягивая ей ключи, я и подумал о том, что она, пожалуй, из тех женщин, на которых заглядываются на улице, то это была всего лишь мимолетная мысль. Я все еще находился во власти своих собственных переживаний. Ставя мокрый матрас на ребро, я заметил лежащий под кроватью рисунок углем, который обычно висел у меня в изголовье, прикрепленный к стене кнопками. Вероятно, ночью он свалился на пол. Это был набросок птичьего черепа, который Инес однажды подарила мне, задолго до того, как я в последний раз видел ее, следя из окна за ее удаляющейся фигуркой, пока она не пропала из виду в круговерти снежинок, которые ветер кружил причудливыми спиралями.