Молчание - [17]

Они ждали, пока к ним не подошли, чтобы взять заказ; Эмма заказала кофе с молоком и черничную булочку; Эрик заказал только черный кофе. Трудно было сказать, смотрел ли он в окно, или, возможно, на отражение Эммы. Его постоянное, дружеское выражение лица абсолютно отсутствовало. Его лицо выглядело более резким, что делало его гораздо старше. Его глаза были достаточно ясны, но она не могла определить какого цвета они были, хотя до сих пор она думала, что они коричневые.

Когда принесли их заказ и официантка удалилась, Эмма взяла свою чашку двумя руками и посмотрела через стол. Глубоко вздохнув, она мягко произнесла.

– Эрик.

Он наблюдал за нею. Его руки лежали на столе, по обе стороны от его чашки, и она впервые заметила какие мозолистые они были, и какие темные, по сравнению с остальной кожей. Он носил кольцо, простую золотую полосу, которую она не замечала раньше. Это выглядело… как обручальное кольцо.

– Что произошло вчера вечером? – спросила она, когда стало ясно, что он ждал ее.

"Ждал", – подумала она, – и оценивал." Она не очень заботилась о последнем.

– Как ты думаешь, что произошло прошлой ночью?

Если бы я знала, то не спрашивала бы. Она заставила слова остаться непроизнесенными, но это было сложно. Вместо этого, глубоко вздохнув, она сказала:

– Что-то произошло и тогда ночью на кладбище. Ты был там.

Он ничего не сказал.

– Я не знаю, видел ли ты... видел ли то, что я видела. – Она колебалась, потому что воспоминания все еще вызывали тошноту. – Я думала, что ты не мог это видеть. Сейчас я думаю, что ты должен был это видеть и понимать.

– Продолжай.

– Но я знаю. Я знаю, что видела своего отца вчера вечером. – Она задышала глубже. – И было две меня. Ты видел обоих. Никто в комнате не видел. Но когда я дотронулась до отца, все увидели его. – Она добавила, – И ему было холодно. – Она не была уверена, почему сказала это, но она не могла дополнить эти слова другими. – Головная боль не имеет никакого отношения к моему падению.

– Ты уверена?

– Нет. Но ты – да.

Он поднял кофейную чашку, как щит. И затем, встретился с ней взглядом через пар, поднимающийся из чашки.

– Да, – он сказал, не отпивая. – Я уверен. – Он повернул голову и посмотрел наружу. Эмма наблюдала за его лицом в окне. – Почему ты была на кладбище, Эмма?

Была ее очередь посмотреть в окно, хотя оно почти не защищало; их пристальные взгляды задумчиво встретились, они оба были прозрачными на фоне автомобилей, припарковавшихся на обочине снаружи.

– Там тихо, – сказала она наконец.

– Не задавай мне вопросы, – произнес он, – пока ты сама не готова на них отвечать.

– Я готова отвечать на них, – сказала она твердо. – Я не готова делиться ответами, потому что они не твое чертово... – она закусила губу.

Он пожал плечами.

– Нет. Это не мое дело.

– Но это-то мое дело.

– Нет, Эмма. Я пытаюсь сэкономить твое время...

– О, пожалуйста.

Он сжал челюсти, а его глаза – если бы она не была так сердита, так удивительно и неожиданно сердита, то она отвела бы взгляд. Но в самом деле? Она чувствовала все что угодно, когда умер Натан.

Закрывшаяся. Жалеющая себя. Пустота. Одиночество. Но ярость?

Нет. И прямо в эту секунду, она захотела наклониться через стол и ударить его. Эмма еще ни разу в жизни никого не била.

Она сглотнула. Она взяла блюдце. Покрутила его, чтобы занять руки и не дать им сжаться в кулаки. Он сидел и наблюдал.

– Я приходила на кладбище, – сказала она так резко, будто у слов были острые края. – Чтобы посетить могилу Натана.

– Друг?

Она рассмеялась. Это было как извержение, и это было неуместно.

– Да, – сказала она горько. – Друг.

Он поставил свою чашку и плотно прижал руки к столешнице.

– Это ... не очень хорошо. Можем ли мы начать с самого начала?

Она пожала плечами. Она могла выдержать любой разговор; это была наука, как математика, которую она выучила за эти годы. Иногда, она пыталась учить Майкла. Но это закончилось. Независимо от того, что заставляло ее вести бессмысленный разговор, подкрепляя его улыбкой и внимательным выражением лица, умение покинуло ее.

Она пыталась заставить себя улыбнуться. Ей удалось заставить себя говорить.

– Мы можем попытаться.

– Извини. Я не имел в виду...

– Это не имеет значения. Говорю я об этом или не говорю. Кричу я или не кричу. Это ничего не меняет. – Она покачала головой, прикусив нижнюю губу. Попробовала заставить гнев вернуться туда, откуда он так неожиданно явился. Но что-то сопротивлялось. – Я хожу туда, – добавила она, – потому что это ничего не меняет. Я не жду, что он ответит мне, если я говорю. Я не ожидаю, что обернувшись в темноте ночи, увижу его. Я не жду его к... – Она посмотрела на Эрика, действительно посмотрела на него.

Что-то в его лице было столь неожиданным, что она сказала:

– Ты тоже кого-то терял?

Пришла его очередь смеяться, а его смех? Такой же неправильный, как и ее. Хуже, чем могло быть. Он повернул руки на столе ладонями вверх и довольно долго рассматривал их.

"Начни снова," – подумала Эмма. Не осталось никакого гнева. Трудно было описать, что она чувствовала. Но наблюдая за его молчанием, она задавалась вопросом, тоже самое ли видели люди, когда смотрели на нее. Потому что ей хотелось сказать что-то, чтобы облегчить его боль, но слов не было. Это создавало чувство бесполезности. Или беспомощности.