Молчание леди - [13]

Единственное, чего я хотел тогда, Джеймс, — это чтобы он ушел из конторы. Я боялся, что иначе совершу что-нибудь такое, что не только уничтожит меня, но и лишит фирму самого выгодного клиента, которого отец терпел на протяжении многих лет. На полученные за ведение его дел средства я учился в университете, а Гленда открыла свою клинику. Но, как бы то ни было, когда Уотсон, клерк, вошел в комнату, он не выказал особого почтения клиенту, так как знал, что недавно произошло. Хотя об этом не сообщалось в газетах, новость, конечно, распространилась быстро, и открыто говорили о том, что Бейндор наконец всем показал, каков он на самом деле. Я пришел в восторг от смелости старика — он, взглянув на бумагу на столе, которая явно была документом, повернулся к Бейндору и спросил: «Что я подписываю?» Тот был ошарашен. Потом он закричал: «Не ваше дело! Вам платят, чтобы вы делали то, что вам скажут!»

Прежде чем Уотсон успел возразить, я сказал ему: «Все в порядке. Это связано с фирмой и совершенно законно. Просто подпишите».

Старик сделал, что ему велели, но очень медленно и обстоятельно. Затем, выпрямившись, он одарил важного клиента долгим пристальным взглядом и вышел.

Следующая фраза Бейндора не была для меня неожиданностью: «Увольте его, немедленно!»

«Он — клерк моего отца, отцу и решать», — парировал я.

Последнее, что он выдал мне перед уходом: «Передайте своей сестре, что мою жену заберут завтра, и позвольте сообщить, что больше, сэр, я ничего не хочу о ней слышать!» Он постоял, ожидая, что я отвечу, но, не дождавшись от меня ни слова, ушел, даже не закрыв за собой дверь.

— Давай сделаем небольшой перерыв. Я налью тебе еще выпить, — сказал Джеймс, вставая, но Александр остановил его жестом:

— Нет, больше не надо. — Он слабо улыбнулся. — Но вот что я тебе скажу: одно воспоминание об этом деле вернуло мне то ужасное ощущение, которое я испытал, когда этот человек вышел из конторы. Я был в ярости, просто в ярости. Никогда прежде, за все тридцать с лишним лет своей жизни, я не испытывал подобных эмоций, и мне показалось, что я вот-вот потеряю сознание. Единственное, что меня сдерживало, — это необходимость как можно скорее увидеться с Глендой и подготовить кое-что для несчастной женщины.

Гленда не могла поверить в то, что я ей рассказал. Она считала, что Айрин еще нельзя оставлять одну — та пока не заговорила. Хотя раны на ее теле почти зажили, остались синяки и шрамы. Ссадины на лице тоже еще были заметны, и к тому же она была немного не в себе. «Как, — воскликнула Гленда, — нам придется увезти ее из клиники? Но куда?» Если бы мы перевезли Айрин к нам, он, несомненно, явился бы искать ее. Единственной родственницей Айрин, о которой знала Гленда, была ее тетя, жившая в Истборне, та, которая приезжала на свадьбу. Вот на эту тему мы и начали говорить с Айрин. Нам пришлось объяснить ей, что собирался сделать ее муж. Когда мы спросили, известно ли ей что- нибудь о ее тетушке в Истборне, она слегка покачала головой, что означало «нет». Потом Гленда спросила, как зовут ее тетю. Помню, как Айрин медленно показала на стол, где лежали карандаш и блокнот, и так же медленно написала имя своей тети и адрес. А в ответ на мой вопрос: «Как вы думаете, вы сможете добраться туда — доехать на поезде — одна?» — она уверенно кивнула два раза.

Гленда помогла ей одеться и отвезла на вокзал. Как Гленда рассказала мне потом, всю дорогу она думала о том, что должна поехать с Айрин и убедиться, что та нормально устроилась. Она еще при мне предлагала Айрин, чтобы одна из сиделок поехала с ней в Истборн, но Айрин отчаянно замотала головой. Затем она впервые заговорила. Указав на себя пальцем, она сказала: «Все в порядке». Это было всего лишь бормотание, но мы ясно расслышали сказанное. Еще раз она заговорила со мной, когда я взял ее за руку, помогая сесть в такси. Она произнесла медленно и нерешительно: «Спасибо… вам». И с тех пор я не видел ее вплоть до вчерашнего дня, когда она вошла в этот кабинет, — бродяжка, одетая в лохмотья, бывшие когда-то шляпкой и пальто, в которых она уехала из клиники много лет назад. Она была в них на концерте в тот роковой воскресный вечер. Не знаю, как она жила последние двадцать семь лет, но одно несомненно: она жила на улице.

Джеймс покачал головой, не в силах поверить услышанному, и очень тихо спросил:

— А что же ее тетушка? Айрин поехала к ней?

— Да, поехала, но поскольку целую неделю от нее не было никаких вестей, мы с Глендой отправились следом. Мы покидались с этой женщиной. Боже! Моя ненависть к ней была не меньше, чем к Бейндору. Айрин приходила к ней. Да, и тетушка подтвердила, что племянница была у нее, но ей очень скоро указали на дверь. Она заявила, что Айрин была пьяна, или приняла наркотики, или еще что-то в этом роде, потому что она ничего не говорила, а только написала на бумажке несколько несвязных слов. Одно было «беда», потом «муж не понял». И что же она ответила этой несчастной измученной женщине? Что она — замужняя дама и должна вернуться к мужу. В любом случае, сама она собиралась переехать из Истборна в Йоркшир, так что нечего было на нее рассчитывать… Знаешь, что я ей сказал?