Молчание Апостола - [9]

– Прошу простить меня, сэр, – кашлянув, произнес дворецкий, – но ведь и Бах, и Шуберт тоже были немцами.

– Чтоб тебя старый черт забодал! – воскликнул сэр Артур. – Ты где всего этого набрался? В инвернесской каталажке?

– Вы будете удивлены, сэр, но именно там. Начальник этого заведения считал, что классика способствует выправлению наших исковерканных душ, сэр, потому, хочешь или не хочешь, а весь день по радио звучала классическая музыка. Именно так, сэр.

– Надеюсь, твоя выправленная душа не скорчится от ужаса, если я попрошу тебя плеснуть мне на пару пальцев доброго шотландского виски?

– Уже несу, сэр. – Дворецкий действительно управился с заказом в считаные секунды и появился у кресла хозяина с подносом в руке, на котором стояли тамблер с янтарным напитком и вазочка с подсоленным арахисом.

– И коль скоро ты у нас эрудит, да еще и шотландец, то, наверное, расскажешь мне, почему наш виски и спирт по-латыни называются одинаково?

– Латинцы тоже называли его «виски»?! – пораженно спросил Робертсон.

– Не латинцы, мистер эрудит, а римляне. Во всяком случае на латыни его стали называть водой жизни, то есть aqua vita, еще со времен святого Колумбана, обратившего рыжих дикарей в не менее рыжих христиан.

– А при чем же здесь виски? – удивился дворецкий.

– Эрудит вы, как оказалось, неважный, а шотландец вообще никакой. Современное слово «виски» произошло от нашего исконно гэльского «уисге беатха», то есть «вода жизни». Видимо, понятие это имеет глубинный смысл, потому что в целом ряде языков крепкие дистиллированные напитки именуются именно так. Возьми на заметку. В пабе поразишь старых друзей. Во Франции это eau de vie, в Италии – acquavite, в Скандинавии – akvavit, ну и так далее, вдоль по глобусу.

– Осмелюсь заметить, ваша милость, что спорить с вами по поводу «воды жизни» мне, конечно, не по зубам, но вот насчет дикарей или христиан… В этой комнате, как мы знаем, целых два шотландца, но нет ни одного рыжего. – Дворецкий расплылся в улыбке, отчего его пышные бакенбарды встали едва ли не под прямым углом к лицу.

Сэр Артур хохотнул и воззрился на своего верного слугу. Да, рыжих волос на его голове было не сыскать. Да и черных уже стало меньше, чем седых, которых изрядно прибавилось в инвернесской тюрьме.

Внешность дворецкого вообще была обманчивой, и не только в части вызывающе нешотландского цвета волос. Высокий – одного роста с хозяином, что значило шесть футов с небольшим, – и сухопарый, он был силен как бык. Вся горная Шотландия знала его как одного из самых успешных бойцов в подпольных боях без правил. Вершиной его успеха было убийство – совершенно непреднамеренное – противника на ринге, что помогло ему приземлиться за решеткой, а сэру Артуру – расстаться с изрядной суммой денег, чтобы вытащить верного слугу на свободу.

Впрочем Артур, девятый баронет МакГрегор, не слишком обеднел. Две-три сотни миллионов фунтов стерлингов в акциях, наличности и недвижимости – это все-таки еще не порог нищеты.

Выдавали Джеймса Робертсона его длинные руки и огромные пудовые кулаки. Потому-то даже в самых буйных пабах, где его репутация была никому не известна, к нему относились с предупредительной осторожностью. Артур всегда удивлялся, с какой ловкостью и даже изяществом управлялся Джеймс с сервировкой крошечных предметов для кофе и десерта. Ведь в его раскрытой ладони могла бы поместиться сковорода средних размеров.

Сорокалетний Артур МакГрегор, светлый шатен, почти блондин, сохранил спортивную фигуру гребца: мускулистые руки, мощный пресс, крепкие ноги. Еще второкурсником он начал выступать за команду Кембриджа в регате на распашных восьмерках в вечном соперничестве с Оксфордом. Так что фору на воде своему дворецкому он дал бы немалую, но на ринг с ним не вышел бы за какие угодно миллионы. Жизнь дороже.

Слово «жизнь» вернуло его мысль к теме дискуссии.

– Рыжие или не рыжие, старина, но во всех этих случаях – вода жизни. Уисге Беатха! – Сэр Артур поднял тамблер, наблюдая, как преломляются в нем огни старинной люстры. Поднял и замер, словно окаменев.

Робертсон тут же отшвырнул в сторону поднос, который бесшумно упал на густой персидский ковер, и двумя быстрыми шагами оказался напротив хозяина, который продолжал сидеть, окаменев, со стаканом в руке. Он был абсолютно неподвижен, только веки его дергались как сумасшедшие.

Дворецкий одним движением достал из нагрудного кармашка эластичную пластиковую палочку, которую вставил МакГрегору между зубов. В прежних приступах боссу не случалось ломать зубы или прикусывать язык, но осторожность не повредит, рассудил Робертсон. У них в тюряге тоже был эпилептик, но тот все проделывал как в кино: падал на пол, пускал пену изо рта, корчился словно в пляске святого Витта, ломал зубы, сжимая их, и однажды все-таки откусил себе кончик языка.

У сэра Артура это происходило совсем иначе. После приступа этой странной эпилепсии он иной раз даже не помнил, что с ним было, порой нес какой-то бред о драконах, чертях и прочей нечисти. Но ни судорог, ни падений. Чаще всего МакГрегор выходил из приступа так, словно ничего не произошло. Возможно, в его восприятии так оно и было. Впрочем, дед Артура начинал тоже вот так, в меру спокойно, но к концу жизни был уже классическим эпилептиком, как тот цыган, с которым Джеймс сидел в Инвернессе.