Молчаливый полковник Брэмбл - [13]

Падре напишет письма, разложит пасьянс. Потом сядет на лошадь и отправится в путь. Где-то громыхнет пушка. Будут убиты немцы. И наши тоже. На обед подадут консервированную говядину, отварной картофель и отвратительное пиво. Полковник скажет мне: «Месье, французское пиво — нехорошее пиво».

Вечером после ужина (плохо прожаренная баранина и все тот же отварной картофель) настанет священный час граммофона. Мы услышим «В Аркадии», «Микадо», потом вальс «Судьба» — «специально для вас, месье», и миссис Финци-Магрини — для полковника. Наконец прозвучит «Lancashire Ramble»[27]. К моему большому несчастью, когда я впервые услышал эту цирковую музыку, то почему-то принялся имитировать движение рук жонглера, ритмично подбрасывающего мячики. С тех пор эта маленькая комедия стала традиционной при наших трапезах в офицерской столовой, и, если сегодня вечером при первых же звуках «Ramble» я не сыграю свою роль, полковник, обозначая руками жонглерские приемы, сделает мне замечание: «Давайте, месье, давайте!» Но я знаю свои обязанности и ничего не забуду.

Ибо полковник Брэмбл любит только привычные зрелища и шутки, когда все уже под хмельком.

Его любимый номер — рассказ доктора О’Грэйди об одном увольнении в отпуск. Когда полковник пребывает в дурном расположении духа, когда кого-то из его старых друзей произвели в бригадного генерала или наградили орденом Бани[28], только этот рассказ может заставить его улыбнуться. Он уже давно затвердил его наизусть и, словно ребенок, останавливает доктора, если тот пропустит фразу или изменит редакцию какой-нибудь реплики.

— Нет, доктор, не так! Морской офицер сказал вам: «Если вы услышите четыре резких, отрывистых гудка сирены, значит, корабль торпедирован». А вы ему ответили: «А что, если при взрыве торпеды сирена сломается?»

Отыскав нужную страницу, доктор возобновляет чтение.

Паркер тоже откопал фразу, неизменно пользующуюся огромным успехом. Он позаимствовал ее из письма какого-то полкового священника в газету «Таймс».

«Жизнь солдата, — писал этот проницательный человек, — весьма сурова, а порой чревата реальными опасностями».

Полковник смакует скрытый юмор этой формулировки, видимо, не осознанный автором, и охотно цитирует ее, если, например, при разрыве снаряда его больно ударяет осколок разлетевшейся щебенки. Но когда разговор становится уж слишком специальным и скучным, он контратакует падре и бьет по одному из двух его самых слабых мест. Речь идет о епископах и о шотландцах как таковых.

Падре, уроженец Шотландского нагорья, отличается редкостным, прямо-таки свирепым патриотизмом. Он твердо убежден, что в этой войне одни лишь шотландцы делают дело и действительно бьются насмерть.

— Если историки честные люди, — говорит он, — то эту войну они назовут не европейской, а войной между Шотландией и Германией.

Полковник тоже шотландец, однако он справедлив, и всякий раз когда видит в газетах списки потерь ирландской гвардии или валлийских стрелков, то громко оглашает их, чтобы падре его слышал. А тот, не желая сдаваться, неизменно отвечает, что, мол, подразделения ирландской гвардии и валлийцев все равно формируются в Абердине[29].

Все это, друг мой, может показаться вам наивным, но скажу, что именно такая вот ребячливость и озаряет нашу грустную жизнь то и дело обстреливаемых Робинзонов. Эти восхитительные мужчины и вправду остались в известном смысле детьми: они розовощеки, их страсть к играм неистребима, и это наше сельское пристанище довольно часто кажется мне каким-то питомником героев.

Но я бесконечно верю им: их ремесло строителей империи вселяет в них высокую идею о долге белых людей. Полковник, Паркер и иже с ними — это «сагибы», которых ничто не заставит сойти с избранного пути. Презирать опасность, не струхнуть под огнем — в их глазах это даже не свидетельство мужества, а просто признак хорошего воспитания. О каком-нибудь маленьком бульдоге, не спасовавшем перед здоровенным псом, они на полном серьезе скажут: «Вот это джентльмен!»

А истинный джентльмен — это, скажу я вам, едва ли не самое симпатичное существо из всех, которые пока что дала эволюция жалкой группы млекопитающих, производящих в настоящий момент некоторый шум на Земле. На фоне этой ужасающе злобной породы англичане создали своеобразный оазис учтивости и безразличия. Людям свойственно взаимное презрение. Англичане же попросту не замечают друг друга, и я их очень люблю.

Прибавьте, что с нашей стороны было бы довольно ошибочно и глупо считать себя умнее их (между прочим, мой друг, майор Паркер с видимым удовольствием утверждает, будто так оно и есть). Правда заключается в том, что их ум следует методам, отличным от наших: одинаково далекий как от нашего классического рационализма, так и от чисто немецкого педантичного лиризма, английский ум отличается крепким здравым смыслом и отсутствием какой бы то ни было системы. Отсюда простой и естественный тон, придающий еще больше очарования пристрастию этого народа к юмору.

Но вот я вижу в окно, как ведут под уздцы моего коня. Значит, надо мне отправляться к ворчливым фермерам и раздобыть у них соломы для квартирмейстера, который вроде бы строит конюшню. Тем временем вы, о моя воительница, меблируете свой будуар и подбираете для его стен полосатые шелка нежнейших оттенков.