Моль - [62]

— Ну, видишь, Сонька, — самодовольно сказал начальник оперативного отдела, — на твою красоту и на легенду о твоем дворянстве легко клюют недобитые враги и притаившаяся белогвардейская сволочь. А ты еще и мамочку кстати приплела. Они очень любят повздыхать о мамочках. Ах да ох, да слезы на твоих глазах. Да, мамочка похоронена. И вообще жертвы большевизма. А он тебе в любви не объяснялся?

— Пока нет, — со смехом ответила Сонька. — За этим дело не станет!

Дальнейшие встречи Вольского с Татьяной на Бульварно-Кудрявской уже ничего не могли изменить, хотя и вносили какую-то психологическую путаницу в точно разработанное развитие событий. Были мгновения, когда сама Сонька терялась и не могла разобраться, где кончается Татьяна и где начинается Сонька.

Что-то такое, видимо, подметил начальник секретно-оперативного отдела, во время очередного доклада Соньки предупредивший:

— Смотри, Сонька! Татьяну разыгрывай без ошибки. Без осечки! Не вздумай там чего-нибудь такого, ну, раньше времени. Понимаешь? Нам надо взять не только Вольского. Он уже в наших руках! Главное — нужно добраться до всех его корешков. И до полковника Лукашевича. Поняла требование революции?

— Это я уже давно поняла.

— Ага, поняла? Тогда закручивай. Помнишь француза в Одессе? Французик нашел Татьяну, а потерял секретные документы. Жаль, что сам француз ускользнул. Ну, чёрт с ним! А вот Вольский нужен целиком. Учти!

— Учту! — крикнула Сонька, оттолкнув протянутые к ней руки начальника. — Договорились…

— Ты чего такая? Сердитая сегодня.

— Да как бы сказать? Может быть я хоть раз хочу испытать до конца, как это быть настоящей Татьяной.

— Ну, — с удивлением протянул начальник. — Из Соньки — да в Татьяну? Во имя революции? По заданию чека? Одобряю!

— Смеяться нечего! — со злостью бросила Сонька и поднялась со стула.

— Какой тут смех! О тебе, о чекистке Соньке, может книгу кто напишет. Под названием: «Татьяна из ЧК».

— Вряд ли напишут, — сказала Сонька и, подумав, добавила: — Нет, не напишут. Так Сонькой в архиве и останусь. А почему была такая Сонька и как стала Сонькой — разве ж об этом можно открывать людям?

— Ты сегодня чего-то в расстройстве, — грубо оборвал начальник. — Иди! Действуй!

Она действовала. И чем дальше действовала, тем острее и острее чувствовала себя уже не совсем Сонькой, а какой-то другой, иногда до того другой, что даже имя Татьяна казалось лекарством, помогающим от какой-то внутренней, не совсем понятной боли.

И всё-таки она регулярно появлялась в кабинете начальника секретно-оперативного отдела, рассказывала обо всем, вплоть до того, что Феликс Вольский объяснялся ей в любви и предлагал «перебросить» за границу.

— Рано еще! — приказал начальник. — Веди игру дальше. Заставь его раскрыть все карты. Может быть… ну, ты это знаешь как сделать! Можешь намекнуть, что и сама готова вступить в «конспирацию».

Она опять и опять встречалась с Вольским и, наконец, поняла, что дальше играть уже не может.

Не может, и всё! Была ли она до конца искренней в этом «не может?» Решение «не может» сложилось неожиданно, в тот момент, когда она, в пустом фойе драматического театра, стояла перед громадным зеркалом и в нем рассматривала самое себя.

В зеркале она увидела Татьяну, по-настоящему полюбившую этого чужого ей «краскома» Феликса Вольского.

«Переиграв» свою роль, изменив сама себе — она в один день сказала о себе всю правду, предупредив Вольского, что ровно в три часа ночи в его комнату явятся чекисты.

— Всё, — сухими губами прошептала Сонька, — исчезайте. Завтра — будет поздно.

— Татьяна! Я не верю, Татьяна…

— Татьяны больше нет. Я — Сонька! Всегда была Сонькой.

Ничего больше не сказав, она повернулась и ушла. Двигалась она медленно, но когда скрылась за углом, Вольскому показалось, что его жизнь стала пустой и безнадежной. Так рушатся и гибнут яркие сны, и на человека с открытыми глазами наваливается бесконечность ночи.

Вольский оглянулся и впрямь увидел себя стоящим в темноте. Темнота помогла восстановить действительность. Действительность родила благоразумную мысль о том, что с этой самой минуты он обязан действовать иначе, отступить, уклониться куда-то в сторону.

Это не была трусость. Это было ясное сознание ответственности не за себя, за других, за полковника Вадима Лукашевича, за всех тех, с кем он был связан.

Он уже шагал по Прорезной улице, но вдруг остановился и после короткого размышления свернул влево. Он направлялся к себе, на Фундуклеевскую, вряд ли соображая, что делает это из желания спасти чувство к Татьяне.

Поднявшись в свою комнату на втором этаже, Вольский стал прислушиваться. Всё было по-обычному. Этому он не удивился, вспомнив, что «то» должно произойти позже, в три часа ночи.

Боялся ли он того, что случится? Он и сам не знал, думая теперь только о Татьяне, отказываясь верить, что никакой Татьяны нет.

Потом он протер глаза, как будто проснувшись. Действительно, может быть всё — только сон?

Вдруг он с удивлением обнаружил, что сидит в полной темноте. Ну, да, сказал он себе, ведь я пришел домой вечером. Так, восстанавливая все детали возвращения домой, ему уже легко было догадаться, что сидя на этом стуле он и уснул. И вот теперь — ночь.