Моль - [61]

— Всё верно? — вскочил Мохов.

— Верно, — подтвердил Ловшин.

— Сиди здесь! — приказал Мохов. — Пить можешь, сколько влезет. Из окна не выглядывай! Учти: пятый этаж! А дверь я на замок закрою.

Мохов, схватив плащ, исчез.

Ловшин подошел к двери. Потом он очутился у окна и глянул вниз, в глубину ночи, проткнутой редкими и тусклыми огнями фонарей.

«Ну, вот, — сказал он себе, — философ-марксист Ловшин стал философяком, чтобы потом превратиться в наводчика. Никуда не денешься: бытие определяет сознание. Бородатый проповедник был прав».

Признав это — Ловшину уже легко было согласиться, что и в судьбе Суходолова нет ничего необычного: обстоятельства его сформировали.

Ловшин умел рассуждать логично. Но логика — коварная штука, и Ловшин зябко поежился. Вспомнив же конец Семыхина, Ловшину стало жутко.

Он выпил стакан коньяку и подошел к двери. Массивная — она как будто не обратила внимания на жалкую попытку человека поколебать ее спокойствие.

Убедившись, что путь отрезан, Ловшин торопливо шагнул к окну, и сквозь его стекла увидел ту же самую пятиэтажную глубину ночи, из которой — очень скоро — появится Мохов, приведет еще кого-то, потом направит в Киев и тогда…

Эти предположения были близки к истине. Действительно, Мохов, оставив Ловшина в запертой квартире, кинулся к Решкову и обо всем ему рассказал.

Решков — по телефону — содержание информации сообщил Председателю, и минут через десять они, Решков и Мохов, сидели в кабинете Председателя, разрабатывая план «Операции Киев», в проведении которой не последнее место отводилось Ловшину.

Но план этот не только не был разработан, но — на некоторое время — и вообще отложен. Да и сама фигура Суходолова отошла несколько в тень, потому что в руках Председателя была новая и чрезвычайная по важности информация о киевских заговорщиках, среди которых значился корнет Вольский.

О корнете Вольском Автор уже мельком говорил, хотя и не предполагал, что совершенно неожиданно возникнет необходимость нарушить развитие сюжета «Моли» и перейти к рассказу —

О Феликсе Вольском и его романе с девушкой Татьяной

Автору подчас тяжело было сознавать, что герои его книги падали жертвой исторических иллюзий. Многие из этих героев были дороги Автору. Ему не хотелось с ними расставаться, но — такова логика развития действа — наступал момент, когда приходилось прощаться с тем или иным близким и любимым героем.

Одним из них и был заговорщик, белый офицер Феликс Вольский, проникший в штаб Киевского военного округа. Какие виды были у этого «краскома», красного командира, занявшего должность начальника разведки, надеялся ли он на успех, об этом Автор не знает, хотя и осмеливается высказать предположение, что 1922 год — для намеченного «предприятия» — год явно неудачный.

Но корнет Феликс Вольский был офицер долга и большого мужества. О себе он не думал. Потому-то ему верили и примкнувшие к его группе, и полковник Вадим Лукашевич — душа этой группы.

Автор должен сразу сказать о том, что ему ничего не известно о конечной цели заговора, хотя о судьбе Феликса Вольского удалось собрать и сохранить довольно подробные сведения.

О том, например, как незаметно и робко возникло у Феликса Вольского теплое чувство к «совбарышне» Татьяне, за жалкий паёк сидевшей в канцелярии какого-то рабочего кооператива.

Татьяна, после нескольких встреч, наивно призналась, что она — случайный тут житель.

— Понимаете, — с дрожью в голосе шептала Татьяна, — мама… У нас уже всё было подготовлено. Впереди — Одесса. Мы уже представляли себе жизнь там… где-то… Последние белые части уходили. Мама… больная мама… С мамой я осталась… Мамы у меня нет… Я — одна, совсем одна. Мама умерла. Только вы, — тут Татьяна улыбнулась сквозь слезы, — вы, пожалуйста, не думайте, что я против власти и недовольна. Я примирилась со всем. Прошлое не возвращается. Вот вы красный командир. Вы обязаны ненавидеть таких, как я. Я стараюсь быть как все. Работаю, хоть и чувствую себя чужой. Но это пройдет, не правда ли? Вы этому не можете поверить? Что ж…

Она беспомощно оглянулась и, не попрощавшись, круто свернула за угол. Маленькая и беспомощная, она почти бежала, словно торопилась забыть о только что сказанном.

Вольский догнал ее и остановил.

— Татьяна, — прошептал он, — погодите. Не надо так, сразу. Зачем? Ну, вот вы такая… Да, я краском. Но я человек. И ваша невольная исповедь… как она по-человечески трагична! Трагедия ваша — это не только ваша трагедия. Я ее понимаю. Нет, нет, не уходите! Или вот что: уходите, но мы с вами еще встретимся. Да?

— Да, — ответила она и протянула руку.

К протянутой руке он прикоснулся с тревожно радостным чувством благодарности за доверие. Совершенно не думая о себе, он это чужое доверие воспринял, как мольбу о помощи и защите.

Они расстались, условившись о будущем свидании, с которого и началось движение корнета Вольского в западню. Но об этом он, конечно, не подозревал. Не мог, ведь, он знать, что после протянутой руки Татьяна, через час или два, уже сидела перед начальником секретно-оперативного отдела Киевского ГПУ и докладывала, что ей удалось не только познакомиться с краскомом Феликсом Вольским, но и вызвать к себе симпатию.