Моль - [45]
В один из таких осенних дней, и совершенно случайно, в этот двор заглянул Суходолов. Он уже хотел было повернуться и выйти на улицу, но остановился, что-то знакомое почувствовав в фигуре старика, топчущегося у выгребной ямы. Потом он узнал его: то был Воскресенский.
Суходолов не вдруг подошел к старику. Сначала он издали разглядывал его, и чем больше всматривался, тем яснее и яснее восстанавливались те, теперь уже такие далекие дни.
Так произошла встреча Суходолова с его собственным прошлым. Он не сомневался, что перед ним тот самый старик, которого надо было вывести в расход, и которого он, Суходолов, неизвестно почему, спас от подвала.
Старик сильно изменился, Худой, обветшалый — он походил на свою тень.
«А всё-таки жив», — подумал Суходолов, испытывая мягкое, почти нежное чувство жалости к обиженному судьбой человеку.
Потом, когда Воскресенский оторвался от выгребной ямы, Суходолов остановил его и спросил:
— Не узнаете знакомого?
Старик поднял большие, равнодушные глаза и тихо ответил:
— У меня, братец, знакомых нет. Давно нет. В одиночку доживаю.
— А кормишься где? — спросил Суходолов и пожалел о своем вопросе.
Действительно, голова старика была похожа на череп, на который с трудом натянули тонкую кожу. Когда старик говорил, вместе с губами двигалось всё его лицо, похожее на маску. За шевелящейся маской наблюдал Суходолов и, видимо, понял бы слова Воскресенского, если бы в этот момент не появилась Мешкова. По ее решительным движениям и кое-как накинутому на плечи платку можно было догадаться, что мчалась она сюда с намерением устроить хороший скандал.
Увидев Суходолова, она смутилась, вспомнив, что тот однажды был в милиции и что перед ним почтительно стоял начальник отделения.
«Тот самый Суходолов», — с тревогой подумала она, хотя в точности не знала, кто он. Но что Суходолов «личность ответственная» — в этом она не сомневалась, и потому принялась разыгрывать привычную роль «пролетарки Мешковой».
— Да что вы, товарищ Суходолов, с ним толкуете! Он же бывший, присосался к нашей коммунальной квартире и никаким чёртом его не выселишь… Кубатуру занимает! А чем живет — не поймешь! Отбросами, что ли, питается. Таких бы ликвидировать, как классово вредных, а его подержали-подержали в концентрационном лагере и по блату выпустили. А зачем нам такие!
Она еще долго говорила, искоса и со злобой посматривая на Воскресенского. Потом льстиво обратилась к Суходолову:
— Вы бы, товарищ Суходолов, помогли нам. Освободили бы нас от классового интеллигента и буржуазного прихвостня.
— Заткнись, стерва! — Суходолов шагнул к Мешковой. — Забудь про старика! Не то…
Мешкова застыла на месте. Когда же Суходолов прохрипел «ну!», она опрометью кинулась в свою коммунальную квартиру, из окон которой за всем происходившим у выгребной ямы с большим вниманием наблюдали любопытные глаза.
Попав в свою закутку (бывшая гостиная фанерой была разделена на три отдельные жилплощади), Мешкова тут же вызвала компаньонку по спекуляции.
— Что стряслось? — заволновалась Толстая Варвара.
Мешкова излагала события, не стесняясь всё искажать и преувеличивать. Когда дошло до громадного пистолета, который, якобы, Суходолов собирался пустить в ход, Мешкова подвела свою наперсницу к форточке.
— Видишь? Видишь? — шептала Мешкова на ухо Толстой Варваре. — Гляди!
Тискаясь у форточки, им удалось заметить, что Суходолов взял старика под руку и вместе с ним направился к подворотне. Наблюдения на этом закончились, и потому они не знали, конечно, что Суходолов вывел Воскресенского на площадь и через десять-пятнадцать минут уже сидел с ним в небольшой пивнушке. На столе, у которого они расположились, скоро появился чай и хлеб с колбасой.
— Ешьте, пожалуйста, — сказал Суходолов.
Старик сначала погрел руки на горячем стакане. Потом поднял глаза на Суходолова и совсем обыкновенно признался:
— Я забыл о тепле. Живу, понимаете, в холоде.
— В холоде? — спросил Суходолов.
— В холоде, — подтвердил старик. — Это очень тяжело.
Суходолов вздрогнул. От испуга или удивления, он и сам не знал, и стараясь преодолеть дрожь, пробовал разобраться, почему старик говорит о «холоде», а не о «голоде». И вдруг пришла мысль, что холод страшнее голода. И не тот холод нетопленной комнаты, а другой какой-то, особенный холод, злой холод, жестокий и черствый холод.
Суходолов посмотрел на старика, осторожно пережевывающего маленькие кусочки колбасы и хлеба. Заметив, что стакан уже пуст, Суходолов наполнил его чаем и сказал:
— Пейте! Пейте, профессор.
— Что? Такого слова я уже давно не слышал. Профессор. Даже странно, — зашептал старик и отломил кусочек хлеба.
— Почему? — Суходолов сделал попытку говорить весело. — Да это же совсем просто. Мы, ведь, с вами, вроде бы где-то и когда-то познакомились.
Старик перестал жевать, и, словно извиняясь за чужую ошибку, начал оправдываться:
— Нет, тут какое-то недоразумение. Я вас совершенно не знаю. Вы, полагаю, принимаете меня за кого-то другого, обманувшись сходством, какими-то внешними признаками. Нет! — воскликнул Воскресенский, отодвинув от себя чай и положив на тарелку кусок хлеба. — Нет! Вы ошиблись. Понимаете: знакомых у меня уже давно нет. И я вам скажу правду: меня хотели казнить… ну, как они говорят: расстрелять! Но раздумали, в концентрационный лагерь отослали. И опять, должно быть, раздумали. Вот и всё. Так что я лучше уйду. Извините.
