Мокрая вода - [42]

– Вот буревестник – символ революции, гордая, красивая птица. Как Рахметов – помните, нам на литературе втирали – прообраз революционера, аскетизм, разумная достаточность: мол, мне, Рахметову, два костюма хватит, чтобы революционную борьбу и пропаганду вести. А мне, не революционеру, может, мало!

Писатели! Спасители, предтечи, учителя, провидцы… кто там ещё? Заступники народные! Разве к ним народ идёт со своими чаяниями, я вас спрашиваю? После всего, что они народу своему понаписали! Ну чему ты можешь научить, если сам с голой жопой, гордишься этим и других призываешь к такой же жопе? И вот они пытаются вылечить все геморрои мира и зарабатывают свой личный, сидя на тубаретке! Пофигизм в народе посеяли, денег дали этим – отморозкам, а потом, как революция – чё дальше-то делать? – никто не знает! Обосрались! Нет инструкции про то, что дальше, повякали и в кусты – правдолюбцы!

– Чё ты в великую русскую литературу-то вцепился? – удивлённо спросил Витёк.

– Так больше же ничего и не читал! Все воспоминания о ней – великой, русской! И-и-из могучего древа, корнями из земли, с шумящей кроной, – оттуда и черпаю! Классика – кладессь – мудрости!

Которые от души написали – те душа принимает, а от ума наваляли – как кроссворд! Сложил и забыл! От так!

Помолчали.

– Так это, – к птицам! – слегка успокоился Геныч: – Я думаю, что моль – всё-таки птица.

Я настаиваю! Мелкая, но – птица! А проблема – вселенская – одиночество! Я по одёжке могу определить – один живёт или с женщиной. По молодым-то не скажешь, а вот кто постарше, одного взгляда достаточно.

Хохотнул, с хрипотцой, видно, от долгого разговора голос подсел, и торжественно закончил:

– А моль надо нарисовать, как символ одиночества!

Посмеялись. Тем более что ещё выпили – сбегали: «комендатского часа» на районе нет!

Боб рассказал про неё. Про поиски-раскопки.

– Ты када атыщешь, невесту сваю, – сказал Витёк, – мы аргазмируем… то есть-организуем её похищение!

Паступок – это аплодотворенная идея! По самые клубни апрцсдовлетворённая – и не балуй!

Похоже, Витёк спьяну вспомнил детство и ма́сковский акающий говорок. встал, локоть отвёл в сторону.:

– Пацаны – за тёток! Без них – погибнем, – амбец! Однажды я вошёл к ней, и она склонила меня к своим богам! – И рухнул в кресло под «сатанинское дерево». Даже диффенбахия рядом всколыхнулась.

– Нда! – сказал Витёк озабоченно. – Ранение. Проникающее в голову! Пора выносить тела.

– А ты, – предложил он Бобу, – в субботу часика в два подруливай ко мне, благо рядом! Моя к дочке намылилась. А я тебе на компе популярно объясню, как поиск вести в Инете. Может, она, твоя… пропащая там свою фотку выставила – чем чёрт не шутит! Сколько ей лет, ну – примерно? Тридцать пять? Наша тема! Наш – клиентос, Боба! Я там нескольких тёток нарыл. Это как засидка на охоте. Адреналина ведро – враз! Кураж!

Мимо окна низко пошёл на посадку самолёт – в Домодедово. Витёк вдруг вскочил:

– Гляди, гляди – какая симпатишная в иллюминаторе!

Боб дёрнулся к окну мимо «сатанинского дерева», руку оцарапал иголками. Геныч бормотнул что-то. Витёк рассмеялся:

– Шу-у-утка, парни! А то сурьёз попёр через край!

Боб заварил чай. Аромат поплыл, перебил горечь табачного дыма.

Вяло пожевали коврижки. Настроя уже не было. Вечерок умирал, скукоживался и усыхал на глазах, как плевок на морозе.

Потом Геныча отправили в Кузьминки. Денег дали «бомбиле», адресок нацарапали и договорились, чтобы непременно до двери «раненого товарища» доставил!

В подъезде около почтовых ящиков кто-то выставил кактус. Головастый, круглые отростки во множестве нацеплялись с разных сторон, не подступиться. Вся композиция смотрелась, словно дом в гору сбоку встроили, где-нибудь в Велико-Тырново – такая архитектура необычная.

Тяжёлый, кило на три потянет, но красивый! Горшок старый, поседелый от проливов воды, щербатый. Ничего – выходим!

* * *

Позвонил к себе в дверь два раза и вздрогнул. Вроде бы домой пришёл, а там ждут. Но не вскинулся никто, в глазке радостным оком не мелькнул, не спросил с надеждой и заботой, волнуясь и радуясь:

– Кто там?

И тишина от этого стала ещё плотнее, словно гасила звонок никчёмный и эти странные мысли.

Дверь сам себе открыл.

– Здравствуй, грусть! – громко так, чётко произнес.

Моль! Должно быть, из пиджака Генычева выползла, пока он пьяные мысли складывал. Теперь будет терроризировать.

И сложилась вдруг в голове поэма на мотив «Буревестника» Максима Горького.

«Песнь моли».

Над пустым пространством шкафа, где не пахнет нафталином, между вешалок и полок, обречённо, хаотично, реет моль полуживая, – Буревестником печали, серой тенью вечной грусти, одиночества эмблемой, и уныния звездой.

То крылом пиджак тараня, то запутавшись в штанинах отожравшись пуловером, шерстяным ассортиментом, тишины не нарушая, выползает из-под дверцы, скособоченного шкафа, как в пробоину шаланды, и летает, словно перхоть, потревожив пыль седую, по периметру квартирки, не порушив сон глубокий, храп – извечный спутник старых, и урчанье труб на кухне!

Но не сплю я! Наблюдаю за безумным, пилотажем, детективным и тревожным (словно урка «ноги сделал», но квартиру «подломил»).