Мои воспоминания. Часть 2 - [41]

Водились также дикие кабаны, поедавшие с поля картошку.

Пасущихся в лесу коров было трудно собирать, чтобы вести домой. Пастухи кричали, хлестали своих коров и гнали их поодиночке. Иногда пастух не видел корову за деревом. Коровы среди деревьев разбредались, и требовалось много пастухов.

У каждого крестьянина был свой пастух, но тому было почти невозможно развести по домам всю свою скотину зараз. И с каждым бывало, что корова его оставалась на ночь. Это очень пугало мужиков, так как ночью корову вполне могли сожрать волки. В такие ночи крестьяне как сумасшедшие бегали по лесу в поисках своих коров. При этом они ужасно кричали, чтобы корова узнала голос своего хозяина и чтобы отпугнуть волка.

В самый первый вечер я слышал эти призывные, грустные крики бегающих по лесу крестьян:

"У-у!... У-у!..."

Дрожь пробегала по сердцу: лес, ночь, волки и крестьяне, которые едва ли будут мне добрыми друзьями.

Голоса становились громче, слышались всё ближе и ближе:

"У-у!... У-у!..."

В первый раз, увидев несколько крестьян со следами укусов на руках (а укусы были у всех крестьян) после этих страшных криков, мы просто умерли.

Но когда они сдёрнули шапки и приветливо пожелали доброго вечера, и спросили добрыми голосами, в отчаянии, не причинила ли их скотина мне убытка, нам стало легче на сердце.

Такую мы получили порцию в первую же ночь после нашего приезда в Кошелево. Нас так трясло, что зуб на зуб не попадал. Потом, видя мужиков в таком отчаянии, мы с женой себя напрасно утешили, что не должны их бояться - вполне приличные мужики.

В смысле закона и порядка были тогда крестьяне устроены совсем неплохо - ведь это происходило после их освобождения. У них был свой собственный суд с широкими полномочиями. Суд состоял из четырёх крестьян и мог присудить даже к пятидесяти плетям. Действия его распространялись только на крестьян. Если еврей судился с крестьянином, это уже слушалось у мирового судьи, но если еврей хотел, он мог перенести дело в крестьянский суд.

Суд этот был очень беспристрастный. Никакого различия между евреем и христианином не делалось. Оправдывали того, кто был прав и наоборот - осуждали неправого. Еврей ещё при этом имел привилегию: если приговор крестьянского суда его не устраивал, он мог с ним не считаться и перенести дело в мировой суд.

В то время крестьяне вообще имели уважение к евреям и даже считали их за очень благородных. Тогда не слышно было, чтобы крестьяне учиняли насилия над евреями. А если что-то такое и происходило - то это был редкий случай. Власти за этим также следили.

Мы постепенно успокоились, хотя шум и крики каждую ночь разрывали сердце.

Много огорчений я имел от скотины, тонувшей в лесной трясине. Не проходило дня, чтобы корова не провалилась в болото. Дело это было опасное. Корова по природе - "слабое создание", и пролежав пару часов в трясине, она простудится и околеет.

Каждый день прибегал пастух с одним и тем же:

"Хозяин, корова в болоте!..."

Приходилось созывать мужиков, чтобы вытащить корову. Случалось и самому вместе с крестьянами лезть в глубокое болото, что отнимало здоровье, и еле вытащив одну ногу, благодарить Бога. Вытащишь одну - провалится другая.

Много раз мы находили коров полумёртвыми. Разводили огонь из сухих веток и, вытащив из трясины, согревали их, пока не встанут на ноги.

И так я каждый день возился со скотиной.

Потом началась история с продажей отдельных частей луга - пятидесяти кусков земли, лежащих в сырой части леса, которые приходили покупать окрестные крестьяне. Меня водили туда-сюда и подолгу по сырому лесу: одна нога в болоте, другая - снаружи, и я возвращался домой полумёртвый.

От таких мотаний я заболел, стало болеть сердце, и приходя домой, я валился на диван. Я еле выдерживал, и жена часто говорила:

"Давай бросим всё это Кошелево и уберёмся, пока живы".

Иногда мне приходилось ездить в окружающие местечки, докупать на базарах нужные в хозяйстве вещи. Домой случалось возвращаться ночью, кругом выли голодные волки, и чтобы отогнать грустные мысли, я кричал, стучал и звонил в колокольчик. Безлюдье, заброшенность меня совершенно убивали.

Люди в деревнях ездят в свободное время друг к дугу в гости. Но люди в деревнях не живут среди лесов, вокруг у них - простор, вечером приезжают в гости до темноты, а потом уезжают домой; но сюда ко мне никто не приезжал, и я - ни к кому. Проклятый лес всем закрывал дорогу.

Я совсем забросил свои учёные книги, стал настоящим диким ешувником со всем, что им свойственно, и проводил воскресенья и нееврейские праздники с крестьянами. На сердце у меня было тяжело и горько, но это ладно. Тревожило меня, что дети мои себя похоронят в такой пустыне. Я вспоминал об удовольствиях и свободах Макаровцев с их милыми сердцу друзьями и знакомыми, и кровь моя так закипала с досады, что я сам себя был готов разорвать на куски.

Зачем я оттуда сюда уехал?

Отношения мои с кошелевскими крестьянами были неплохими. Я никогда их не штрафовал из-за причинённого их коровами убытка. Но всё же я был еврей - заброшенный к ним еврей - а их - много, много гоев...

Я им всячески угождал - одалживал, когда им было очень нужно, деньги, часто им оказывал услуги и более или менее с ними уживался. Но крестьянин оставался мне чужим... И даже больше, чем чужим... И это - несмотря на всё, что сами они считали добром, человеческой добротой.