Мои часы идут иначе - [25]

От этого политического события зависит дальнейшая судьба моего отца: еще при царе он становится министром путей сообщения и после революции ему ничего не остается, как последовать за Колчаком в Сибирь**. Он забирает с собой мать и маленькую Аду. Там, в Сибири, надеемся мы, в огромной хлебной кладовой России, малышка не будет голодать.

До того как Колчак со своими частями вошел в сибирский город Екатеринбург, большевики в июле 1918 года убили царя и его семью. От одного юного красноармейца, утверждавшего, что он присутствовал при этом, позднее мама узнала подробности.

Семья государя была расстреляна в подвале, самой последней — царица. Над царицей тяготело чувство вины за то, что она наградила наследника престола коварным заболеванием крови, ей приписывали роль в приближении ко двору Распутина (монах-чудотворец был убит еще в 1916 году), ее ненавидели больше, чем царя, и она — в качестве самого строгого наказания — должна была наблюдать, как до нее умирают все остальные.

После казни царь и его семья были сожжены, прах их развеян по ветру*.

Елизавету, одну из сестер царицы, и некоторых родственников заставили прыгнуть в ствол угольной шахты. Елизавета до последнего момента подбодряла более молодых: «Du courage, mes enfants, du courage…»**

Никто из живших в России тогда и позднее не сомневался в том, что царь, царица и все их дети были ликвидированы. Слухи о желанном тайном бегстве и спасении всей семьи или по меньшей мере младшей царевны Анастасии, несомненно, из разряда легенд. Суровая действительность ничем не была опровергнута — ни сенсационными сообщениями в международной прессе, согласно которым царская семья будто бы в 1917 году была вывезена за границу в опломбированном вагоне, ни судебным процессом по идентификации некоей Анны Андерсон с царевной Анастасией. Нужно, как мне кажется, наконец оставить этих мертвых в покое.

Армия адмирала Колчака после первоначальных успехов начала терпеть поражения и вскоре вместо единой силы превратилась в нечто весьма противоположное по сравнению с Красной армией: национальные и политические группы интригуют, борются за господство или пытаются устранить друг друга — в том числе физически и весьма жестоко.

Так, однажды ночью в дом моих родителей врывается вооруженная орда под предводительством гражданского лица.

Отца собираются увести.

Моя дочь больна и с высокой температурой лежит в постели. Еще до того как отец успел как-то отреагировать, вмешивается мать: она подхватывает Аду из постели, ставит ребенка, как щит, перед моим отцом и кричит на группу вооруженных людей:

— Что вам сделал товарищ министр?

И решительно наседает на них:

— Если вы собираетесь расстрелять моего мужа — то только через мой труп и труп этого ребенка!

Ада жалобно плачет.

— Кругом! — вдруг командует предводитель своим людям. — Ждите на улице!

Недовольно ворча, шайка отступает.

Родители молчат в замешательстве. Предводитель пристально разглядывает их и вдруг обращается к моей матери:

— Вы — тетя Лена?

Мама озадаченно кивает.

— Вы спасли жизнь моей сестре и мне! Не узнаете меня? Я — Исаак Хейфец…

Мужчина благодарно целует матери руки.

А предыстория этого удивительного события такова. На юге России еще в царские времена случались погромы еврейской части населения. Правительство сознательно в течение одного-двух дней закрывало глаза на кровожадность черни. Только тогда вмешивались военные, восстанавливая «спокойствие и порядок». Во время одного из таких беспорядков маме удалось спрятать у нас еврейскую семью с двумя детьми. Позднее семейство переселилось в другую, менее опасную местность. Одним из детей и был Исаак Хейфец. Он не забыл «тетю Лену»…

Пока мои родители с маленькой Адой находились в Сибири — в течение двух лет мы ничего не слышали друг о друге, — мы с сестрой в Москве обзаводимся квартирантами: каждый угол во всех комнатах заполонен мешками с соломой и матрасами. Батареи полопались, водопровод отключен, уборные из-за сильных морозов вообще не функционируют. Воду для питья мы приносим из дальнего источника.

Наши постояльцы не соблюдают даже простого порядка; вместо того чтобы отправлять свои естественные потребности в ведро, они беззаботно используют ближайший уголок в комнате в качестве клозета. Когда температура в комнатах поднимается выше нуля, по всему дому распространяется адская вонь. Наши «гости» комментируют: «Ну, ничево…»

В нашей комнате мы с сестрой из остатков персидского ковра сооружаем палатку такого размера, чтобы маленькое иглу могло согреваться нашими телами до терпимой температуры. Крошечная печка высовывает трубу из форточки и дымит — у нас есть дрова, и мы можем сварить сладкую мороженую картошку.

Разумеется, мыла тоже нет — вместо него древесная зола, из которой мы делаем мыло-эрзац. Так я приобретаю свой первый химико-косметический опыт…

Лавки закрыты, за исключением небольшого числа булочных. В них выдают по карточкам подобие хлеба.

При этом на толкучке каждый может купить все, что душа пожелает, за исключением украшений и драгоценностей. Разумеется, все только меняется деньги ничего не стоят, — а сельские жители — маленькие короли, потому что могут предложить то, чего нет у горожан: продукты.