Могусюмка и Гурьяныч - [14]

«Верховой» остановился, потом махнул рукой и пьяно пошел обратно в кладовку.

Порфирий поднялся и поплелся к стоку от водяных колес. Он присел на корточки и стал мочить разбитые губы. Зуб у него был сломан. Умывшись, Порфирий вернулся в кричную, туда, где работал Гурьян...

***

Кричные молоты двигались водой. Старинная уральская техника была проста. Перегораживали реки, копали котлованы, устраивали большие пруды. «Огненные заведенья» ставились ниже уровня пруда иногда на несколько аршин, чтобы рабочие колеса двигались силой падающей воды.

Через «дворец» и решетку вода поступала в хранилище. Оттуда к колесам текла она по толстым деревянным трубам, у которых работали «водяные» — старики, отгоревшие свой век на огненной работе и переведенные на легкий труд.

«Водяной» отворял дверцу, водопад бил по плицам — колесо вертелось. От вододействуемых колес по валам вращались «сердечники» — рабочие колеса с деревянными зубцами на ободе. Такие зубцы, или, как их называли, «кулаки», зацепляли рукоятку молота, поднимая его вверх. Кулак проскальзывал рукоятку — молот падал. Второй зубец снова поднимал молот; и так работа происходила все время, пока лилась вода.

Работали тут по старинке и не торопились обзаводиться лишними машинами. Завод и так давал доход. Хозяин его в Петербурге жил и удивлялся, как это вопреки рассуждениям политиков — знатоков рабочего вопроса и экономистов — самым доходным его предприятием представлялся старый заводишко с допотопным оборудованием и крепостными порядками. Сам барин был европеец и либерал.

— Мой завод — это артист, художник, — не раз говорил он в обществе. — Я даю железо лучшее, чем французские и немецкие заводы.

Над ним смеялись, не верили.

***

Порфирий, работавший подручным кричного мастера, прошел в горновой сарай, где меж огромных кожаных мехов пылали горны. В кирпичных углублениях разогревали чугунные штыки. Заваливая их горячим древесным углем, дули вододействуемыми колесными мехами доменный «дух», подведенный по трубам от плавильных печей.

В разжиженный чугун добавляли «чушку» железа, и когда варка становилась светло-красной, ее слегка охлаждали и сбивали в крицу, или, как называли уральцы, в «жука». К приходу Порфирия «жук» был готов.

Гурьян, подойдя к горну, оглядел «жука» и уже хотел было сказать, чтоб везли железо к молоту, но замер, заметив обезображенное лицо Порфирия.

— Опять Жировой диковал?..

Рабочие испуганно поглядели на мастера.

Жировым прозвали Оголихина в детстве. Мать его спустя несколько лет по уходе мужа в солдаты родила мальчика. В заводе по этому случаю было много сплетен и пересудов. Солдатку Лукерью не любили за своевольный нрав. Мальчика прозвали Жировым, как зовут яйца без зародышей, снесенные курицами без петухов.

Оскорбительная кличка преследовала мальчика долгие годы. Мать умерла рано. Детство прошло в услужении чужим людям. Жизнь на побегушках, труд из-под палки, постоянные издевательства и оскорбления озлобили подростка, развили в нем, наряду с энергией и настойчивостью, жестокость и ненависть к окружающим. В эти лета многие корили его грехом матери.

Шестнадцати лет Максим начал работать на заводе. Кличка еще преследовала его, но уже многие побаивались его силы и вспыльчивости.

В двадцать лет он стал хорошим рабочим, в двадцать восемь — мастером, а в тридцать пять — «верховым».

Войдя в силу, превратившись из Жирового в Максима Карпыча, он начал мстить людям, что было для старшего мастера при крепостном праве делом нетрудным.

Он не брезговал наказывать крестьян собственноручно.

С тех пор прошли годы. Рухнуло крепостное право, но Максим Карпыч дрался по-прежнему. Он забрал в свои руки все управление заводом.

Сам он знал все работы, мог показать, что и как делать у кричных и у горнов.

Оголихин не упускал случая поиздеваться над молодыми ребятами, которых впервые, с причитаниями и благословениями, приводили в заводской двор матери. В первый день, как правило, новичок уходил битый.

Рабочие пытались жаловаться, но барин, живший в Петербурге, и управляющий не обращали на жалобы внимания.

В былые годы Гурьяныч стерпел от Оголихина множество оскорблений и угроз, но с тех пор, как он возмужал, оброс бородой, прославился смелостью и силой и в кулачных боях и на работе, Максим Карпыч его не трогал. Только один Гурьян Гурьяныч и называл его Жировым, словно не понимая, над чем он глумится, и лишь желая показать, что не унижается перед драчуном. За это слово Оголихин изуродовал бы любого, но Гурьянычу все обходилось. Драться с ним Оголихин не решался: Гурьяныч постоял бы за себя. А убить его или затравить, выгнать с завода Оголихин не смел. Гурьяныч был одним из тех мастеров, которые доставляли заводу международную славу. И все же рабочие пугались, когда Гурьяныч произносил запретное слово. Так было и теперь: подручные мастера переглянулись и смолкли смущенно.

Гурьяныч наклонился к разбитому лицу Порфирия, оглядел кровоточащие ранки.

— Ты ступай домой, управимся тут и без тебя. Кто спросит, скажи, я отпустил... Ну, подавай «козу», вали кричонка,— обратился он к подмастерьям.

«Козой» называл он тачку.