Могу! - [2]

Глава 2

Во все те страшные дни, которые пошли после убийства, Юлия Сергеевна много раз напряженно и мучительно спрашивала себя: «С чего это началось? Как оно началось?» Но уже в первый раз, как только она задала себе этот вопрос, ответ пришел к ней сразу, пришел сам, без усилия, ясный и для нее несомненный: все началось «с того разговора». Вероятно, она не могла бы сказать, почему именно «тот разговор» она считает началом трагических событий, но в своей догадке не сомневалась, убедившись в ней сразу: неосознанно, внутренним чувством. Конечно, никакая логика не могла бы установить связь между «тем разговором» и убийством, но Юлия Сергеевна в этой связи не сомневалась, и тот случайный разговор ее мучил. Ей хотелось, чтобы он не был началом, чтобы он вообще не имел никакого значения, чтобы его словно не было. Но в то же время чувствовала, что многое (все?) идет именно от него. «Если бы не он, все было бы иначе! Я по-прежнему была бы уверенной, и… Но он смутил меня. Во мне, кажется, что-то изменилось: как будто я что-то потеряла и что-то нашла!»

Смутил разговор, смутил и Табурин. Борис Михайлович говорил тогда, конечно, безотносительно, а просто по своей обычной манере выкладывал очередную «ересь», и, конечно, не имел в виду кого-нибудь и, тем более, не имел в виду самое Юлию Сергеевну. Но ей тогда же показалось, будто он говорил именно о ней и именно для нее. Не показалось ли то же самое и Виктору?

Это было в их доме. Юлия Сергеевна случайно запомнила тот день, а потом уже никогда не забывала: 14 июня, в воскресенье. Она, Табурин и Виктор мирно и немного лениво сидели на патио. День был солнечный, и они не то искали солнца, не то прятались от него под большими, яркими зонтами. На столе стояло блюдо с клубникой, и Виктор в третий раз наложил себе ягод. Он их ел с той простодушной непосредственностью, с какой он делал и говорил почти все, мило и светло улыбаясь. Юлия Сергеевна посмотрела на него и тоже улыбнулась: ей было приятно, что Виктор ест с удовольствием.

— Вы так любите клубнику? — спросила она, не замечая, как ласков стал ее голос.

— Люблю! — поднял Виктор глаза и открыто рассмеялся. — Я ведь сластена, я все сладкое люблю!

— А для меня клубника безразлична! — равнодушно заметил Табурин. — Малина, по-моему, вкуснее!

— Ничего не поделаешь! — лениво ответила Юлия Сергеевна. — Вкусы бывают разные, а поэтому о них не спорят.

— Оно конечно… На вкус и цвет товарища нет!

Табурин отставил блюдечко с клубникой и о чем-то задумался. А когда он задумывался, у него всегда становился преувеличенно сосредоточенный и озабоченный вид. Юлия Сергеевна шутя уверяла, что даже тогда, когда он пытался припомнить, вторник сегодня или среда, у него такой вид, «будто он научное открытие делает». Да и весь он был преувеличенный: говорил чересчур громко, размахивал руками чересчур широко и если убеждал в чем-нибудь, то глаза делал чересчур страшные. Когда он ходил по комнате, то ходил так быстро и напористо, что можно было подумать, будто несколько человек бегает взад и вперед. Он никогда не вставал с места, а вскакивал, не садился на стул, а падал на него, не брал газету со стола, а схватывал ее. С курьезной пылкостью он возмущался каким-нибудь пустяком или восторгался случайным вздором, но быть ровным и сдержанным не умел. И эти его манеры производили комическое впечатление, потому что был он большой, грузный, тяжелый и уже не молодой: лет за 50. Волосы у него почти всегда стояли дыбом, лицо чуть ли не каждую минуту меняло выражение, галстук постоянно сбивался на сторону, и полы незастегнутого пиджака развевались словно от ветра. Всем почему-то казалось, что ему была бы очень к лицу борода веером, и ему часто советовали отпустить ее, но он махал рукой и протестовал:

— Никак это не возможно! С работы уволят!

И, кажется, на самом деле думал, что за бороду его могут уволить с работы.

В городе он поселился года четыре назад. И случилось так, что он почти сразу, по первому же знакомству, вошел в семью Потоковых, как-то удивительно просто и дружески став близким и Юлии Сергеевне, и Георгию Васильевичу. В их доме он бывал часто, вел себя без церемонии, а когда уходил, то долго топтался на месте, и всегда было видно, что уходить ему не хочется. Георгий Васильевич, посоветовавшись с Юлией Сергеевной, как-то предложил ему переехать к ним и жить вместе, но он, даже не подумав, замахал руками и отказался:

— Терпеть меня 24 часа в сутки — это, знаете ли, подвиг! Шуму от меня больно уж много!

В Америку он приехал из Германии и был советским: бежал из СССР во время войны.

— Отчего я бежал? — пояснял он. — А потому, что там дышать нечем. Понимаете? Воздуха там нет! Марксизм есть, коммунистическая партия есть, а воздуха нет. И не может быть! Какой же там воздух может быть, если в тамошней атмосфере весь кислород ленинизмом заменен?

Сейчас он сидел на патио в плетеном кресле, уставясь глазами в одну точку и сдвинув брови: важная мысль (а он каждую свою мысль считал важной) пришла ему в голову, и он сразу заинтересовался ею.

— Вы о судьбах человечества задумались? — шутливо спросила его Юлия Сергеевна. — Или о том, что забыли купить себе шнурки для ботинок?