Могли ли демократы написать гимн... - [2]

Рванулся было встать, но трясущаяся Лиля Сергеевна удержала меня в нашей притихшей тьме. Спокойно. Спокойно... А саму колотит!.. Ей тридцать лет, молодая! Вся жизнь впереди... Я потянулся за трусами, но она опять — нет, нет!.. Так и повисла на моей руке. (Неправильно истолковала. Решила, что встаю... Что сейчас наделаю шума.) Прижав к постели, навалилась на мою руку телом. Всей тяжестью: «Женщина знает мужа. Женщина знает...» — шептала.

Оказывается, она расслышала, что его полночный шаг слишком тяжел и слишком характерен. «Он не подымется сюда. Он много выпил». — «Уверена?» — «Да, да». Она удерживала. Она вся распласталась... Она навалилась на меня уже поперек постели. На мою руку, на грудь, только не вставай, только тихо. (Ее так трясло, что напомнило недавнюю ласку.) И нежно рукой... Ласково не отпускала... Нежность в сочетании с бесстрашием, это так удивляет в женщине.

Но зато сердчишко ее частило, колотилось немыслимо! Я слышал грудь к груди. Сердце к сердцу. Как у крольчонка... Таково и есть настоящее бесстрашие: сквозь страх.

Ночь. Я вдруг ощутил ночь... Отмененный страх подействовал на меня странным образом: он меня резко расслабил... Я вял... Я клоню голову. Неужели меня тянет в сон? Только заснуть не хватало!.. «Тс-с... Тс-с», — зачем-то шепчу я Лиле. А сам жмусь щекой к подушке. Хочу в тепло. Я даже зарываюсь в одеяло. Я в дреме... Лиля Сергеевна со мной. Немного растерянна... Наша с ней маленькая примолкшая ложь превращается в честную ночную тишину.

Тихо... Вот бы и спать!

Но, судя по вскрику снизу, до сна там далеко. Возбужденный Н. вдруг набрел, наткнулся на телеканал, где шли ночные политические дебаты. Ага! Пустили рыбу в реку.

Похоже, Н. увидел там рожу знакомца. И искренне возмущен:

— Д-дерьмо! Какое дерьмо!

Он и ругался симпатично, вкусно. Не опускаясь, впрочем, до прямого мата... Если человек в политике, его трудно любить! Спесивые. Надменные. И всё-всё-всё знающие... Я зевнул... Если бы эти гондоны хотя бы догадывались, как располагает к себе публичный человек, когда он сомневающийся... Когда он ищущий правильное слово... Кающийся во вчерашней ошибке.

Но вот этот Н. оказался как раз из кающихся. Из сегодня кающихся... Редчайший случай!

Сегодня он был без тормозов.

— Да?.. Да?.. И что вы насочиняли? — кричал он прямо в экран знакомцу политику. — Это же туфта, туфта! Лёльк! Ты слышишь, этот тупой... этот продавшийся хер хвалит новый гимн! Хамелеон! Да от тебя же тошнит! Нет, это в твоей! Это в твоей башке прокисает старый хлам!.. Ветошь бомжовая! Неужели люди так бездарны? Так лживы? Даже лучшие из нас... Ничего нового. Лёльк, ты слышишь?

— Я слышу...

— Лёльк. Ни-че-го!.. Что-то... Хоть что-то! Хоть что-то в жизни может перемениться?.. Я кричу, я спрашиваю вас, жопы, может хоть что-то перемениться в нашем любимом отечестве?

Кричит! Как кричит!..

Мне (в постели... и во тьме) это стало напоминать орущий телевизор у пьяных соседей. Когда очень слышно — но не видно. Когда хочется дать кулаком в стену. Нет, такой не уймется. И все гимн, гимн... Почему не герб? Для разнообразия. Прямо сумасшедший дом... Не люблю телевизор. Я стар и слишком перекормлен одиночеством, чтобы еще слушать чьи-то бредни. Люблю ночную прогулку... Свежий ветерок. Луну.

Но тем удивительнее, что меня стало забирать. Я стал прислушиваться.

— Лёльк! Лёльк! — в это время вопил он. — Да мы-то чем их лучше?! Слышишь?.. Ты слышишь меня?!

Кричит:

— Да?.. Сочинить самим слова? Куплеты? — Это он кричал политику на экране. — И еще заодно музыку?.. А могли ли мы сочинить — могли ли мы сами написать слова? Спрашиваю — могли ли?

И вот тут он впрямую обрушился на самого себя. Его несло:

— И потому я признабюсь не через двадцать лет, а сейчас — мне нечего было бы написать в гимне. НЕ-ЧЕ-ГО. Слышишь, Лёльк!.. Но ведь и честные, мы никогда всего не говорим. Мы недоговариваем. Мы прячемся... Гимн — это же так просто. Это же понятно ребенку. Школьнику! В младших классах!.. Гимн — это же значит надо что-то славить. Хвалить. Воспевать... А что я мог бы честно... честно славить в этой стране? — В голосе вдруг послышались слезы.

Пьяные, но ведь слезы.

— Кто меня упрекнет? Как на духу... Но чем искреннее, тем больнее... Что? Что я могу славить в родном отечестве?.. Ответь прямо, Лёльк!..

Ответить прямо она не могла. Но его оклики, его бесконечные «Лёльк! Лёльк!..» оказались для нас все же с пользой. Лиля Сергеевна пришла наконец в себя. Она села в постели. Страх отступил...

— Тс-с... — Она нисколько не резко, но настойчиво прихватила меня за кисть руки. И дерг-дерг — подымайся... Подымайся, милый! Подъем!

Я сел. Соображаю... А она жестом во тьме (очень понятным движением рук от себя) показывает — уходи, милый, пора!.. Гонит?.. Ну да... Мол, пора расстаться. Мол, лезь в окно... Да, да. Именно в окно, милый. В окно!..

В полутьме мы яростно жестикулируем. Я кручу пальцем у виска. Я не придурок... В окно — а куда дальше? Этаж высок... Или я кот? Или мне там заночевать? Свернувшись на скосе крыши. Обняв трубу?

Однако с женщиной в ее доме долго не поспоришь. Конечно, не поспоришь! (Но, может быть, пенсионеру удастся удачно спрыгнуть?..) Я вяло одевался.