Могила Ван Гога - [3]

Из больницы его везли в машине «скорой помощи» и в самолет внесли на стуле. Вещей с ним было немного – собственно, самое необходимое. Картина – всего одна, пейзаж, написанный на холсте № 4, который раньше висел у него в больничкой палате. Все остальное он просил послать отдельно.

Добравшись до Парижа, куда Ябуки не суждено было вернуться, Масако без определенной цели бродила по улицам. Елисейские поля были заполнены оживленной толпой – тротуары, террасы, кафе. Она шла прямо, руководствуясь картой Парижа, которую нарисовал сын, чтобы от не заблудилась, но в душе ее не было ничего, кроме любопытства. Елисейские поля были протяженностью примерно как Гиндза до 9-го квартала, и она прошла их в мгновенно ока. От площади Рон-Пуэн с фонтанами отходила платановая аллея. Масако вспомнила японского художника, который написал эту аллею, где гуляли редкие прохожие. Скоро будет площадь Согласия. Она устала и решила отдохнуть на верху каменной лестницы напротив. Оттуда, наверно, хороший вид. Ей навстречу спускались по лестнице молодые японцы – юноши и девушки.

– А тут что?

– Музей импрессионистов.

Они быстро исчезли из виду. Масако остановилась отдохнуть в зеленых зарослях на верхней лестничной площадке, вспоминая тот день времен их молодости, когда муж показывал ей картины. Как это уныло: куда ни отправишься – всюду картины. Но больше идти было некуда. Стоя на верху лестницы, она разобралась, как ей возвращаться. Триумфальная арка высилась в конце улицы, но ей показалось, что отель далеко отсюда. Однако одной ехать в такси не хочется. В чужой стране улицы казались такими чужими, и она невольно ощутила бесцельность своей прогулки.

Ателье мэтра Курэда было в 14-м квартале Парижа. Масако попросила швейцара своего отеля найти ей такси, сказала шоферу адрес, и тот без всяких проволочек привез ее к дому Курэда. За железными воротами находился внутренний двор, где стоял двухэтажный дом, ателье же, с проемом в стене фасада, располагалось в глубине. Ей навстречу вышла жена мэтра, потом из ателье выглянул он сам. Масако увидела Курэда, который был лет на пять-шесть старше Ябуки, и ей вдруг почудилось, что эти десять лет – просто иллюзия. Волосы его кое-где тронула седина, но и лицо и фигура остались прежними.

– Учитель, вы совсем не переменились.

– Что ж, мы уже не молоды, но и не слишком стары. Средний, так сказать, возраст. Вот следующие десять лет – уже пострашнее…

Голос его звучал приветливо. Видно было, что это человек сильного, прямого характера, и при этом великодушный. Такой, наверно, не солжет. Его работы были признаны талантливыми. Она подумала, что рядом с таким человеком Ябуки всегда чувствовал поддержку. Жена Курэда заварила японский чай. Оба они благодарили Масако за то, что она приехала в Париж, несмотря на столь дальний путь, выражали скорбь в связи со смертью Ябуки, и их слова западали ей в душу, как ничье другое сочувствие.

– Когда я сажал Ябуки на самолет в аэропорту де Голля, по правде сказать, душа моя противилась этому. Несколько раньше я, наоборот, стремился отправить его поскорей и беспокоился главным образом о том, удастся ли благополучно доставить его к самолету, однако человек – существо переменчивое. С неизлечимым больным на руках мы были очень связаны в действиях. И вот решили отправить его к родным, домой. После операции его состояние улучшилось, он питал надежды, и говорить с ним об отъезде было тяжело. С большим трудом уговорили его ехать, в час расставания чувствовали облегчение, и в то же время на сердце было невыносимо тяжко. Я и теперь иногда думаю: может быть, подлинное сострадание было в том, чтобы Ябуки-кун остался на парижской земле, – доверительно говорил Курэда.

– Ябуки очень не хотелось возвращаться?

– Да нет, приезд Нобуо, мне думается, изменил его настроение. Может быть, он догадывался о своем состоянии.

– Он надеялся, что в Японии вылечится и сможет вернуться во Францию. Странно, что он, казалось, совсем не чувствовал неловкости передо мной. Позволял делать с ним что угодно – словно я просто еще одна медсестра. Иногда вспоминал свою отчаянную жизнь в Париже, говорил о работе, и по прошествии времени даже неприятные воспоминания стали ему милы. Потом ему стало хуже, и реальность словно отдалилась от него, он путал Японию с Парижем, говорил что-то по-французски. Порой начинал пристально всматриваться в свою картину, висящую на стене палаты, таким взглядом, словно хотел войти в этот пейзаж. Все же, я думаю, хорошо, что мы были при нем до самой смерти. Если б он умер на чужбине, как бы он, наверно, чувствовал свою оторванность от нас.

Лицо у мэтра Курэда было растроганное. Жена Курэда заговорила о том, как Ябуки однажды захотелось жидкой рисовой каши по-японски, и она ему приготовила. Хоть и прожил во Франции семь лет, а все же, видно, на японскую еду потянуло. Да, сказал Курэда, я тоже, как заболею, прошу не суп, а японскую кашу.

– Однако в тот раз господин Ябуки впервые о чем-то таком попросил меня. Видно, думал, что нехорошо это, раз он по собственной воле изменил свою судьбу.

Ее слова нашли отклик в душе Масако. Однажды вечером у Ябуки внезапно начались приступы удушья, потом состояние улучшилось, а за два-три дня до этого он ждал прихода Нобуо и, не дождавшись, попросил Масако позвонить сыну. Когда Нобуо пришел, он вдруг заговорил с ним о картинах.