Могила на взморье - [2]

Знала, что тоже сидела в тех обломках на острове Пёль в Балтийском море, разумеется, только потому, что мне так рассказали. Справа внизу стояла дата, когда была сделана фотография: двадцать первое мая две тысячи тринадцатый года, двадцать три часа сорок шесть минут.

— Ну? — спрашивали меня темные, сияющие глаза психолога клиники в Шверине, которая заботилась обо мне в течение последних четырех месяцев.

Ей было как и мне, около сорока, возможно, на пару лет моложе. Мне нравился ее теплый голос, который излучал огромное спокойствие и тонкие, не окольцованные руки женщины.

— Ничего, — произнесла я.

Это слово лучше относилось ко всему, потому что я не помнила ни об аварии, ни о часах до события. Я покинула Пёль двадцать три года назад. По моим сведениям, я никогда не возвращалась, и мне казалось таинственным, что они нашли меня полумертвой в придорожной канаве на острове.

Так же, как автомобиль, на пассажирском сидении которого я сидела, объем моих воспоминаний был разбит на куски. Определенно, многое сохранилось, в том числе самое важное: кем я была, и какой жизнью жила.

Тем не менее, теперь никогда ничего больше не будет как прежде. В бесчисленных операциях врачи восстановили мою внешность, за исключением нескольких немногочисленных, почти не заметных шрамов. С моей же памятью было по-другому. Как и в случае неполной мозаики, были меньшие и большие дыры, которые, несмотря на терпение психолога, закрывались медлительно или вообще никак.

— Я не показывала вам фотографию до сих пор, потому что это особенно напряженно, особенно... ужасно.

Так было на самом деле. Прежде всего, безжизненное, обезображенное, еще не укрытое тело плохо воспринималось.

Тем не менее, я не имела к нему никакого отношения. Мне также можно было показать фотографию транспортной аварии в Китае, я была бы затронута ни больше, ни меньше. И вместе с тем, я подразумевала слово в его двойном значении. Как охотно я чувствовала бы гораздо больше, чем эта абстрактная печаль о трагическом, но, по-видимому, далеком событии. Так как я не помнила аварии, то в определенной степени ничего не испытывала. Физические раны, которые я получила, хотя и были скорбным подарком, однако, моя память не могла предоставить этому никаких объяснений.

— Как вы знаете, сегодня наша последняя встреча, — сказала через некоторое время Ина Бартолди, пока мы молчали.

Тяжелая нота в ее голосе подсказала мне, что она сразу добавит что-то тревожное.

Ее взгляд упал на цифровой проектор, единственное электронное устройство в помещении, которое предлагало немного соблазна для глаз: четыре одинаковых кресла, длинный стол, кремовые стены без картин, а также толстый лавандово-синий бархатный ковер, который заглушал шаги. Можно было слышать мягкое журчание, хотя не имелось комнатного источника.

Из кармана своего блузона психолог достала небольшой пульт дистанционного управления и помедлила, прежде чем использовала его.

— Вы уже приняли решение, Лея? Куда поедете, если покинете клинику? Обратно в Аргентину?

«Это было бы самое очевидное», — подумала я. Буэнос-Айрес был моим домашним очагом уже почти четверть века. Хотя у меня не было там семьи, но наряду с многочисленными хорошими знакомыми, были также несколько подруг — из которых, однако, ни одна не побывала у меня с момента аварии. Без сомнения, они бы обрадовались, снова увидев меня. Тем не менее, вероятно, никогда больше не избавилась бы в их присутствии от горького привкуса того, что ни для кого из них я не стоила воздушного путешествия над Атлантикой. Деньги не играли для них никакой роли, и они знали, насколько я пострадала.

Мне снова вспомнилось предложение, которое сделала врач несколько недель назад.

— Вы советовали мне на короткое время вернуться туда, где я провела дни перед аварией. И говорили, что это распространенный метод лечения при потере памяти.

Ина Бартольди кивнула, но скривилась, будто неосторожно посоветовала больному сердцем сразу после выписки пойти на тарзанку. Прежде чем я смогла ее о чем-то спросить, она включила проектор при помощи пульта управления, который послушно запищал и передал на стену картину, которая была мне уже знакома по более ранним встречам. Это была цветная препарированная съемка моего головного мозга. Области, отмеченные серым и черным, показывали более или менее поврежденные участки.

Всякий раз, когда одиножды в две недели я видела эти обновленные снимки, меня как электрическим ударом поражал ужас гораздо сильнее и глубже, чем любая другая информация, которую она мне давала, и вовсе не сопоставимая; к примеру, с фотографией аварии. На подготовленных снимках мой мозг выглядел так, будто был поражен коварной болезнью, которая медленно двигалась вперед. Я смотрела на черные точки, одинаковые метастазы, продолговатые тени, как туннели для кормления личинок, бесформенные произведения, как бактериальные культуры под микроскопом.

И все же, впечатление о постепенно прогрессирующей болезни вводило в заблуждение. Разрушение, забвение, непосредственно переходило к смерти, от одной секунды к следующей. В некотором роде, смерть действительно захватила меня четыре месяца назад и увлекла за собой. Было так, будто я вообще некоторое время не жила. Почему я возвратилась назад в Пёль? Что я там делала? Зачем я села в этот автомобиль, который, определенно, не был моим, в день своего прибытия? И почему случилась эта авария на сухом, почти прямом отрезке?