Могила на Введенском кладбище - [3]

С Герритом ван дер Ваалсом Лубянка, пожалуй, намучилась, потому что тот никак не желал признавать порядки в том колодце, куда провалился. Три года допросов, но следователи так и не склонили его ко лжи. Голландцы предрасположены убито молчать на допросах. Нация эта — необычайной затаенности, упрятанной в миф об открытости души, о ее распахнутости. Каждый народ мудрит по-своему. Домовитая французская женщина обликом и повадками потворствует общераспространенному мнению о себе как об изысканно-похотливой особе, русское неуважение, мягко выражаясь, к иноземцам маскируется широчайшими жестами гостеприимства, американцы…Голландия же упорно и не без удовольствия демонстрирует отсутствие штор на окнах самых нижних этажей: вот мы какие открытые, нет у нас тайн от мира! Придумана даже сказочка о давнем приказе испанского короля, пуще всего боявшегося заговоров в покоренной им стране и повелевшего посему: шторы — долой! Интересно бы услышать французскую басенку, желательно бы знать и толкование той неприязни, если не выразиться покрепче, что питают голландцы к немцам: как только в Германии на книжной ярмарке во Франкфурте-на-Майне прославили недавно очень, очень недурной роман голландца Сейса Нотебоома “Следующая история”, родина отшатнулась от писателя, вдруг ставшего чуть ли не коллаборационистом.

Так все же: что нам этот голландец Геррит ван дер Ваалс и что мы ему? Почему думается о нем с печалью и недоумением?

Потому что так и хочется, насытясь опытом истории, кощунственно спросить его: да какого же черта полез ты в это пекло? С мая 1940 года Нидерланды — в оккупации, режим которой можно назвать щадящим. Из страны выкачиваются продовольствие и товары по клирингу, явно для населения неблагоприятному, однако голода нет. Оккупантов не любят, но самый распространенный вид сопротивления — обыкновеннейшее выживание с минимальными потерями достоинства. Германские власти вдруг проявляют заботу о голландских девушках, им разрешают выходить замуж за немецких солдат! Более того, невесты попадали под опеку вермахта, если родители девушек не желали породняться с чистыми арийцами (приказ рейхскомиссара Зейсс-Инкварта в феврале 1941 года). Геррит ван дер Ваалс мог избежать ареста, достаточно было устно или письменно заявить о лояльности новым властям, а уж потом, если станет невтерпеж, подрывай рельсы, пускай немецкие эшелоны под откос! Шталаг 371, куда попал, райское место по сравнению с концлагерем типа Майданек. Офицеры под защитой Красного креста, ежемесячные посылки, переписка с родными налажена, Геррит был, кстати, помолвлен; поляки, в чьей неверности немцы не сомневались, получали тем не менее в лагере по 30 имперских марок жалованья, датчане и голландцы, надо полагать, не меньше. Сиди и жди, когда американские или русские танки разнесут ворота, открывая путь к свободе, к службе в Индонезии или к лекциям в Делфте. Нет, рванул — в полунейтральную страну, спасать евреев, венгров, русских. Натворить таких безумств мог только советско-российский безземельный человек, готовый немедленно отправиться в какую-нибудь Гренаду, чтоб тамошнюю пашню отдать тому, кто плюнет ему вослед.

Но — голландец! Но — европеец! Ему-то к чему эти лихости? Он что — потомок одного из тех, кто три века назад в команде “герра Питера” шалил в амстердамских тавернах? Почему он в Нидерландах не захотел быть “как все”? А ведь “все” — это основная масса населения, мужики и бабы деревни и города, пуще всего боящиеся перемен к худшему.

И закрадывается подозрение, не менее кощунственное…Много лет тому назад был я свидетелем того, как пожилой электромонтер в жгуте проводов — под напряжением! — отыскивал токонесущие жилы. Ни тестера, ни пробника, ни контрольной лампочки, — ничего из сигнальных устройств, что безопасно вклиниваются между человеком и электричеством. И монтер прибег к дедов-скому, начала века не иначе, способу. Тонюсенькой проволочкой соединял один провод с другим, верно рассчитав: если встретятся разные фазы, то проволочка мгновенно вспыхнет, прервав контакт, и короткого замыкания не произойдет. Что и случилось. Была проволочка — и не стало ее, зато сразу обозначились фазы, ясно стало, кто есть кто.

Так вот и сгорел Геррит ван дер Ваалс, дав датчанам и венграм знак — осторожнее, русские! Но даже растрезвонь те историю Геррита на всю Европу, проку было бы мало. Потому что так уж мы устроены: горели и будем сгорать. По уши завязнувшие в топи буден, обустроившие наконец-то скромненькое жилище свое, детей народившие, мы способны восстать вдруг из тлена благополучия. Очумелый взор наш задержится на колюще-режущем предмете, нас не остановит что-то недораздетое или недопитое, мы готовы попрать приевшиеся вдруг святыни ради новых идолов. Бабочкой на огонь полетим, помахивая крылышками, самозабвенно и не корысти земной ради. Будут гореть единицы. Десятки, сотни, тысячи, но не миллионы: они, эти сгорельцы, предотвращают революции, те периоды, когда у обывателей вырастают крылья и они летят на пламя борьбы за свое освобождение, за счастье или еще за что-то. Ничего не получат и урока никакого не оставят, потому что не мы летим на огонь, а нас туда гонит ветер эпохи. В чем и смак истории. Как и в том, что от революций спасения нет.