Могила Ленина. Последние дни советской империи - [206]

Я всего лишь повторял то, что слышал тысячи раз. Но разве в Кремле кто-нибудь слушал? Вместе с Майклом Доббсом и еще двумя приехавшими в СССР журналистами я отправился к ближайшим советникам Горбачева: аппаратчикам-либералам — Андрею Грачеву, Евгению Примакову, Георгию Шахназарову. Мы задали им вопросы о “Слове к народу” и других опасных знаках, но они от этих вопросов отмахнулись. “Такая сейчас атмосфера”, — сказал Грачев. И он, и его коллеги, очевидно, не слишком волновались из-за этой атмосферы. А вот один из главных советников Ельцина, Геннадий Бурбулис, сказал нам, что Москва сейчас — “политическое минное поле”.

“И по нему мы стараемся продвигаться аккуратно”, — добавил он с кислой улыбкой.

Как будто в подтверждение справедливости такой оценки, во время визита Буша подчиненные Пуго расстреляли восемь литовских таможенников и полицейских на границе Белоруссии и Литвы. Пуго уверял, что ничего об этом не знал. Не имел ни малейшего понятия.

Разумеется, для Горбачева это стало очередным унижением. “Трудно сказать, что там произошло”, — сказал он журналистам, сидя рядом с американским президентом.

Тем временем Крючков прослушивал телефоны Горбачева и всех, кто имел к нему хоть какое-то касательство: даже личного парикмахера Раисы Горбачевой. В расшифровках прослушки Горбачеву был присвоен код 110, Раисе Максимовне — 111, но были и десятки других кодов. Крючков больше не готов был мириться с поведением президента. “Горбачев реагирует неадекватно на происходящее”, — повторял шеф КГБ участникам заговора.

Может быть, свою роль тут сыграла хорошая погода: яркое солнце и прохладный ветерок располагали всех к мыслям о приятном, о том, что все будет хоршо. А может быть, оптимизма добавляло известие о смерти Лазаря Кагановича, последнего сталинского соратника.

Я почти четыре года пытался взять интервью у Кагановича, но безрезультатно. “Я ни с кем не встречаюсь”, — безжизненно прошелестел он по телефону. Однажды его, впрочем, обманули. Советский пенсионер, якобы из теплых чувств, пришел к Кагановичу поговорить. Одинокий старик впустил его и отвечал на вопросы, не подозревая, что его слова опубликуют в газете “Советская культура”. В этой беседе Каганович ни в чем не каялся, а о демонтаже сталинской системы отзывался с отвращением. Ему казалось невероятным, что люди до сих пор обвиняют Сталина в бедах страны.

“Сталин умер 35 лет назад!” — воскликнул он. И вообще, как можно обвинять в чем-то человека, который “спас страну от фашизма”?

Каганович жаловался на здоровье, на сердечные приступы, на бессоницу. Но ему придавала силы одна мысль: “Социализм победит. В этом я уверен”. Возмутительно, что СССР позволил Венгрии, Польше и прочим сателлитам “вернуться к буржуазному строю”. Но в Советском Союзе такой ревизионизм невозможен.

“Я верю в мощь нашей партии, — сказал Каганович. — И социализм победит. Это точно”[146].

Даже после смерти Лазарь Моисеевич умудрился оскорбить достоинство своей страны. В 1930-е годы НКВД привозил тела расстрелянных в крематорий на Донском кладбище. В разгар террора здесь сжигали до тысячи жертв в день. А теперь Кагановича, который был во многом ответствен за эту индустрию смерти, собирались кремировать на том же Донском.

Пока я освещал саммит, моя подруга Маша Липман сумела проникнуть в квартиру Кагановича и поговорить с его сиделкой. От бедной женщины разило водкой, словно она выпила как минимум бутылку. Квартира напоминала жилище призрака, где в библиотеке на полках стояли пыльные тома коммунистических изданий за все семь десятилетий.

Тех, кто прощался с Кагановичем на кладбище, память о его жертвах не волновала. Родственники и знакомые покойного обступили подъехавший к крематорию старенький автобус, доставивший длинный, увитый лентами гроб. Дочь Кагановича Майя, сама уже старая женщина, шла во главе процессии, проследовавшей в зал прощаний. Перед церемонией кто-то снял крышку гроба: черный костюм, морщинистая шея, длинный нос, тонкие седые усы, длинное иссохшее тело. Собравшиеся прослушали краткую погребальную речь, в которой отмечались заслуги покойного в строительстве московского метро. О заслугах Кагановича в деле коллективизации никто не упоминал. После прощания гроб уехал вниз, и над ним сомкнулись автоматические двери. Мне сказали, что печь находится внизу. Скоро Каганович должен был превратиться в горстку пепла.

Когда мы вышли на улицу, племянник Кагановича Леонид сказал мне: “Об истории спорят до сих пор. Что такое зло? Нужно понимать, в какие времена он жил”. Кроме родственников, проститься с последним своим героем пришло около сотни сталинистов. Люди плакали. “Этот человек ни разу не изменил своим убеждениям, — говорила сталинистка Кира Корниенкова, с которой я уже был неплохо знаком. — Это был настоящий марксист-ленинист”. Еще один человек сквозь слезы проговорил, что Каганович был великим человеком, “а вот если бы сегодня здесь лежал Горбачев, я не положил бы к его гробу ни цветочка, это я точно говорю”.

Уходя с кладбища, мы с Машей встретили Алеся Адамовича. Несколько лет назад на него подавал в суд за клевету адвокат-сталинист Иван Шеховцов. Адамович на Съезде народных депутатов предупреждал Горбачева, что генералы развяжут бойню и вытрут о него руки, испачканные в крови. Теперь Адамович не удержался и пришел на похороны Кагановича. “Сталин, Гитлер, Нерон… Каганович вполне вписывается в компанию! — сказал он мне. — Это смерть сталинизма. Кто умрет следующим — КПСС?” Мне еще никогда не приходилось видеть человека на похоронах в таком приподнятом настроении.