Мое взрослое детство - [41]

СИМАНОВЩИНА

Мамину семью Симоновых папа называл «симановщиной».

Симоновы жили в Москве. Мамин папа, мой дедушка, Александр Прокофьевич Симонов, был директором одной из московских гимназий. Бабушка, Татьяна Ивановна, родом из «столбовых дворян», родила дедушке восьмерых детей. У меня шестеро дядей: Владимир, Сергей, Юрий, Борис, Александр и Константин. И одна тетя, мамина младшая сестра, Лида. До революции они жили в собственном доме на нынешней улице Огарева. Революции дедушка «не принял». А бабушка говорила: «Неужто ты — Симонов — будешь мужичонков обучать?! Не бывать этому». И всей семьей они уехали под Смоленск в свое имение, село Барадуличи.Там они вели хозяйство и ждали «перемен». Пережидали. Там мама пошла в школу. Она очень любила своего отца. Он учил маму красиво и грамотно писать. Сам прекрасно пел и был расстроен, что мама поет «нечисто». Так они жили, пока маме не исполнилось восемь лет. В школе мама была первой по успеваемости.

Но однажды к ней перед началом уроков подошла учительница. «Погладила меня по голове и сказала, чтобы я шла домой и без матери в школу не приходила. Так странно... Мама никогда в школе не была, всегда папа», — рассказывала мама.

Дедушку выслали в Сибирь. Имущество и дом конфисковали. Кое-какие ценные вещи дедушка увез с собой в надежде, что когда он устроится, то бабушку и девочек заберет к себе. Мальчики уже подросли — кто работал, кто учился в других городах.

Но переехать к дедушке не пришлось. Он влюбился в какую-то женщину, она все «прибрала» к рукам. А когда дедушка опомнился, бабушка ему не простила. Как она страдала и переносила свое горе — никто не знал и не видел.Она была твердой, жесткой и очень гордой.

Бабушка с мамой и Лидой переехали в Харьков, чтобы быть поближе к дяде Сереже, который работал инженером на железной дороге.

Профессии у бабушки не было. Она была только хозяйкой дома и имения и матерью восьмерых детей.

Они снимали маленькую комнатку в небольшом частном домике на окраине Харькова, в районе Холодной горы. Бабушка стала работать уборщицей на харьковском велосипедном заводе. От прежней бабушкиной обстановки осталось несколько медных тазов для варенья с длинными деревянными ручками, иконы, большой письменный стол с малахитовым чернильным прибором, огромная линейка и старинная гитара с выцветшим бантом, на которой раньше играл дедушка.

Дедушку я видела всего один раз. Он приезжал в Харьков навестить своих детей. Я уже училась в девятом классе. А маме было тридцать пять лет. Дедушка оказался старый, располневший, борода расчесана на две стороны. Я ему пела. Он был доволен. Сказал, что музыкальность передается чаще всего через поколение и что, возможно, у моих детей не будет такой музыкальности. Как будто в воду глядел  - так оно и  есть.

А бабушка стояла все время в углу, за его спиной. Эта встреча состоялась в той маленькой комнатке, где жили Лида и бабушка. Дедушка первый раз видел свою бывшую жену и детей в такой обстановке. А моя мама говорила: «Я так любила отца. Но я его помнила таким, каким он был тогда. А когда мы встретились, я даже не заплакала. Я почувствовала, что нам ведь и говорить-то не о чем...»

Бабушка, Татьяна Ивановна, была очень степенной, расчетливой и очень набожной. Дети называли ее на «вы»... Так странно — мама и «вы». Детей держали в строгости. Кушать только за столом. За жевание между завтраком и обедом — наказание. Наказание за малейшую провинность. Одежда ежедневная — одежда «по праздникам». Посуда «на каждый день» — посуда для гостей. Еда простая и еда необыкновенная — для гостей. А в сундуках, в нафталине складывались отрезы, меха, шубы. В погребе — окорока, варенья, колбасы, мед. Все лучшее пряталось «на потом», «на вырост", «на выход». Мама говорила: «Мы ждали праздников, как манны небесной».

А потом — бабушка работает уборщицей. Мама и Лида ходят в школу. Зарплата маленькая, на троих не хватает. Все «с выдачи», во всем строжайшая экономия. У мо­ей мамы одно пальто — «ув красную клетку... ходить, бувало, у самый мороз в нем...» Одна юбка... одна кофта... Все перешитое из бабушкиных «бывших нарядов». Все разрозненно, серо, однообразно.

И вот в эту скучную мамину жизнь ворвался мой папа! Об этом в нашей семье ходят легенды. Рассказывают все: мама, папа, бабушка, тетя Лида. Все разное и по-разному, но сходятся на одном: «Ну и Марк Гаврилович!»

Когда папа появился со своим баяном в маминой школе, мама училась в девятом все. Он ее сразу заприметил: «Здоровая, крепкая, цыцохи большие, глаза приятные". Но всем рассказывал, что «она сразу у меня улюбилася... ну, правда, Леля девка була... та што там говорить... ей усе двадцать можно було дать». И начал папа кормить весь мамин комсомольский комитет... «Бувало, дождуся, пока Леля — комсомольский секретарь усей школы! ето ж якая величина! — дождуся, пока она проведеть свое бюро. Я и говорю етому бюро: «Девки! А ну, идем усе разом у буфет...» Приметив я, что Леля у буфет не заходить никогда... в углу бувало, стоить и хлеб черный есть... а меня як увидить, покраснеить и убежить. Долго меня стеснялася, Э-э, думаю, хороший работник пропадаить. Умная була, грамотно так говорить, боевито... Словом, надо, думаю, подсобить, подкормить. Усех ее подруг кормив, чтоб и она подпиталася... Мало-помалу стала до меня звыкать. Так вежливо всегда поблагодарить. А подружки те — усе до меня наперебой: «дядя Гриша, дядя Гриша...» Не-е, у меня нащет Лели у голове ничего «такого» не було, боже меня упаси! Я ее жалев. Она помощь у работе мне сказувала, детей организовувала. Вот... «Это» вже потом да я этого и не хотев... Да-а... Училася Леля, да што там — на одни пятерки. Усем пример, одним словом. И вокурат ее, и еще там девчат з комитета, премирували путевками в дом отдыха на лето у Чугуев... И меня з ими, штоб играть отдыхающим".