Мое время - [44]

Унаследование же часто имеет смысл...

А Отцова пазуха держала много чего: на ее стенах были не писаны законы предков; ее своды восходили к зениту Солнца; близко к центру, среди прочих хранился образец студенческого братства - коммуна, у них говорили...

Впрочем, долго думать было некогда.

И Женька торопила.

И торопили-звали мои будущие друзья, с которыми я еще незнакома.

Но встреча ждала, где ей и положено - за углом.

Из-за него вышел, степенно выкатился, глянул на меня крупными черноглазыми очками (- загляделся, - потом скажет):

- Ну здравствуй. Я - Ромаха. А ты кто?

К вечеру мы уже зазубрили два охотничьих ножа, пробуя чей лучше; разобрали, собрали и смазали мое охотничье ружье, свое он еще не привез из Магаданского края, где на приисках работали его родители; я уже знала, что уступлю ему на охоте идти на полшага впереди.

В который вечер мы раскрыли его футляр и смотрели на "волшебную флейту" кларнета?

Из-за другого угла появился Фомичев Вадим-Палыч, мы с ним в одном классе вовсе не дружили.

- Хочется что-нибудь делать. Ты ведь рисуешь? Я знаю парня, который пишет стихи.

И я узнала этого парня, - Бойков, он же Бовин. И тут же мы решили делать стенгазету.

Конечно, ночью, конечно, на кухне...

Вадим роняет с кисти на лист ватмана "Щелчок" (Конечно, заголовок я слизала с Батиной газеты). Бок о бок, приняв кино-позы экстравагантных художников, мы с ним живописуем наш студенческий быт, без оглядки на авторитеты, без всякой осмотрительности, впрочем, получалось всегда смешно и никогда обидно.

А Бовин пишет нас с натуры.

Мы рисуем, мажем краской друг друга, резвимся, носимся по ночному коридору, прокрадываемся в спящие комнаты, раскрашиваем наших товарищей, спускаем им под одеяла бутылки с теплой водой, устраиваем "мелкие бабошкины гадости".

Потом из Бовина начинают переть стихи, мы хохочем, упиваемся удачами, иногда Бовин шепчет Вадиму на ухо, - они считают неприличными, например, такие строки:

"... а у вас от паники

не намокли штаники?"

это мы боимся первой сессии. Я настаиваю поместить. Бежим искать арбитра.

Ночью у нас многие не спят. В коридор как раз выступает Роберт Петрович (- он самый старший студент, уже преподавал в школе), он несет перед собой кусок хлеба с маслом и сахаром:

- Невинно, невинно, - соскрипывает он полным ртом с высоты своего возраста.

Три года, каждую пятницу, перед занятиями в школе (где размещается наш университет) появляется наш залихватский листок с подписью БЯФ.

Мы прослеживаем реакцию и бежим отсыпаться.

Я просыпаюсь от теплого прикосновения к щеке, - на ней лежит оладушек, - это Вадим напек и приглашает нас с Бовиным к позднему завтраку.

Конечно, я "притащила" ребят к Ромахе, а он "прита-щил" Горба и Сербина. Горб привел Щегла и Генку Пра-шкевича. Эдька, Леха, Журавель, Захаров, ..., кто кого привел? Кто сам пришел, вывернулся из-за угла?

"Тот, кто предположил бы, что двух моих истинных друзей я могу любить с одинаковой силой, и что они могут одинаково любить друг друга, а вместе с тем и меня с той же силой, с какой люблю их я, превратил бы в целое братство нечто совершенно единое и единственное, нечто такое, что и в единичном виде трудно сыскать на свете" (Мишель Монтень).

Наша компания как раз и явилась таким братством, о котором Монтень, вкусивший истинной дружбы, столь аккуратно говорит как о предположении, даже не как о возможности.

Мы, оказавшиеся вместе в только что возникшем Городке, то есть в условиях исключительных: новизны, подъема, праздника, в возрасте своего естественного романтизма,

мы были переполнены удалью, щедростью, влюбленностью (той вообще-влюбленностью, без конкретного пред-мета, когда она не есть временное состояние, но суть души);

мы "влипали" друг в друга сразу, при первом же столкновении, и образовывали в считанные дни снежный ком; иногда нас было и тридцать, и пятьдесят, и все двести, но плотно - человек пятнадцать, по периферии кто-то отпадал, примыкал, присутствовал, - нам было не жалко.

Мы жаждали дружбы, отдачи своей непомерной любви, ничего не требуя взамен, - торжеством было наше единение.

Мы вверяли себя до последнего, не припасая за душой ни самой малой тайны, испытывая подлинное наслаждение от взаимного проникновения.

Располагая волей друг друга, касаясь самых сокровенных глубин наших душ, мы были тогда чисты и безупречны.

Отдавая с лихвой, а также с пылкостью и неизбывным восторгом, мы не выбирали и не требовали. И не возникало ни единой скользкой ситуации, когда бы что-то можно было сказать одному и скрыть от другого.

"Наша дружба не знала иных помыслов, кроме как о себе, и опору искала только в себе."

"Самые имена наши сливались в объятиях."*

Довольно было назвать имя одного из нас, и все остальные внутренне отзывались на него, как многократное эхо, вызывая в себе отражение каждого жеста, каждого действия того, названного.

Если в чем-то один был лучший, - мы все становились лучше настолько же. Кто-то имел - имели вместе, не владели, раздаривали.

У Горба был хороший голос, - мы, подпевая ему, выстраивали свои голоса не меньше, как в "Греческий хор".