Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - [19]

— Что ж тут такого? Пушкин сам был помещиком.

— Пушкин был помещиком?

Мир рухнул. Мать посмотрела на меня внимательно.

— И Пушкин, и Лермонтов, и Тургенев, и Лев Толстой — он даже был граф — почти все великие русские писатели были помещиками. Я тебе уже объясняла, что среди помещиков и буржуа были порядочные и хорошие люди, только во время революции некогда было разбираться…

Да, да, я помнила разговор о сбежавших за границу Лиденбаумах, но… ПУШКИН! Пушкин был помещиком!

Я долго осваивала это открытие.

Надежда Петровна разъяснила, что да, Пушкин, к сожалению, был барином, но он был исключением. Поразмыслив, я пришла к выводу, что он был очень редким исключением.

В учебнике — рисунок: закутанный в барскую шубу кровопийца-фабрикант Морозов развалился в кресле, а перед ним в позах просителей, ломая шапки, стоят оборванные рабочие; в дверях маячит гнусная рожа приказчика, и, по всему видать, рожа эта вызовет сейчас казаков с нагайками разогнать рабочих, вместо того чтобы выслушать их просьбы по-человечески.

И такие отвратительные картины наблюдались в царское время повсеместно. «Проходили» мы области, богатые полезными ископаемыми или лесом, черноземные почвы или песчаные, — повсюду процветала кабала.

Это слово было таким вездесущим, что неизбежно должно было материализоваться, обрести какие-то внешние признаки. Для меня оно прочно окрасилось в рыжий цвет и получило выражение хитрого прищура.

Наткнувшись на это слово в учебнике при изучении очередной географической полосы, я восклицала с омерзением:

— Опять рыжая кабала!

— Почему рыжая? — удивлялась мама.

— Рыжая! Разве ты не знаешь, что кабала рыжая?

Мать смеялась. Я не спрашивала у Надежды Петровны, но думала, что она-то уж знает. Потому и оставляет нас после уроков, чтобы успокоить: рыжей кабалы больше не будет никогда.

Материнского тепла у нашей Красавицы хватало на всех с избытком. Называла она нас «ребятки мои — октябрятки мои», широко распахнув руки, старалась захватить побольше, обнимала, сталкивая лбами.

— Ребятки мои — октябрятки мои, какие вы у меня еще несмышленыши! Как мне хочется поскорее научить вас! Чтобы вы знали, как вам повезло, в какой замечательной стране вы родились. Вы только представьте, что вы родились, например, в Америке…

Представить это было страшно. Надежда Петровна тут же снимала страх тормошением, смехом, объятиями:

— Но этого не случилось! Вы родились в лучшей стране в мире! Вы попадете на рабфаки, в институты, перед вами будут открыты все дороги…

Кроме русского языка, чтения, арифметики и обществоведения, у нас были еще физкультура, пение и труд.

Я уже описывала, в какой гипнотический страх меня повергало пребывание в стройных физкультурных рядах. Команда: «В ногу! В ногу!» приводила в смятение каждую клеточку моего организма, и я сбивала общий строй; «Направо!» — неизбежно влекла мой поворот налево, а «По шеренгам разбе-рись!» оставляла в столбняке: мне казалось, что, если я предприму попытку «разобраться», добром это не кончится.

Поэтому песня «Заводы, вставайте, шеренги смыкайте, на бой с капиталом шагайте, шагайте!» нагоняла на меня уныние, ибо я понимала, что ни о каком бое с капиталом при таком моем участии не может быть и речи.

Труд у нас преподавал старый рабочий-металлист Петр Михайлович. Прежде чем познакомить нас с новым учителем, Надежда Петровна произнесла напутствие:

— В царское время, октябрятки, девочек обучали не труду, а рукоделию. Считалось, что женщины гораздо ниже мужчин по развитию и должны заниматься всякими домашними пустяками. Вязать или вышивать — большого ума не требуется, правда? Работают только руки, а не голова, отсюда и название — «рукоделие». В нашей стране, ребятки, достигнуто полное равноправие женщин. Поэтому девочки занимаются трудом наравне с мальчиками — за токарным станком, с рубанком… И я надеюсь, девчата, вы не подкачаете и докажете Петру Михалычу, что действительно равны!

В отношении меня надежда ее — увы! — не оправдалась. Умом я понимала, как надо обточить гайку или остругать ножку для табуретки, а руки решительно не слушались. Молотки, сверла, рубанки, рашпили стали для меня орудиями пытки. Они били, резали, обдирали мои конечности.

После безнадежных попыток приспособить меня к ремеслу добрейший Петр Михайлович стал смотреть сквозь пальцы, что работу за меня делает кто-нибудь из мальчиков. Я же утвердилась в крамольной мысли, что токарное и плотницкое ремесло именно рукоделие, для которого нужны сильные и ловкие руки. А шить и вышивать можно как раз слабыми руками, только соображая, как скроить и какого цвета нитки подобрать для рисунка.

Кроме того, грязь токарного станка и металлические опилки вызывали то же самое тоскливое чувство, что и глиняные болванчики на пустых полках магазинов.

Эти два предмета — физкультура и труд, — да еще домашние завтраки были муками моего школьного детства.

Мать, перед которой всегда маячил призрак туберкулеза, невзирая на отчаянное мое сопротивление, вручала мне мешочек с бутылкой молока и бутербродами.

На большой перемене все мы, неистово толкаясь, устремлялись в буфет за пончиками «с ничем» или за «микадо» (до сих пор не выяснено, являлись ли эти вафельные треугольники с прослойкой сои любимым лакомством японского императора) и жидким чаем.