Мое поколение - [48]

«Чего же они хотят?» — недоуменно подумал он.

Со всех концов зала неслось:

— Считать! Считать!

— Неверные выборы!

— Что ты нам очки втираешь!

— Счита-ать! Счита-ать!

— Будем считать! — закричал Рябинин. — Ты и ты, — ткнул он пальцами в первый ряд, — считайте!

Счетчики встали, но шум не утих.

— Не верим этим счетчикам,

— Других дава-ай!

— Что в самом деле!

Шум опять рванулся над залом, и Рябинин уже утратил власть над ним.

И тогда ему стала ясна тактика бекешки с сизыми смушками: «На срыв дело ведет! На срыв! Ну, ладно же!»

— Ти-ише! — закричал он что есть силы и стукнул кулаком по столу. — Ти-ише!

Но голос его упал в море, шумящее в зале, и утонул. Рябинин был бессилен. Он побледнел, ноздри его раздулись, как у кавалерийской лошади, чующей бой; кулаки сжались.

Рябинин решил переждать: выкричатся.

Шум стал ослабевать. Рябинин успокоился: выкричались. И тогда что-то новое заметил он в зале: зал двинулся влево. Да, влево! Еще, еще влево! Только теперь Рябинин сообразил: двинулся зал к дверям. Широко распахнулись двери, и зал полз к выходу.

— Товарищи! — закричал тогда Рябинин изо всех сил, но его даже передние не услышали.

Около выходных дверей уже бурлил водоворот, Правая часть зала обмелела, собрание было сорвано. Враг, которому было шестнадцать лет, оказался сильнее боевого конника Рябинина.

Рябинин бросил на стол бесполезный звонок, и тот покатился по красной скатерти, жалобно позвякивая. Какая тишина наступила в зале! Тишина провала.

Рябинин натянул шинель и стал торопливо застегивать крючки. Он нервничал, крючки дрожали в его руках, не приходились к петелькам, костыли выскальзывали.

«Вот они как! — думал он. — А-а!.. Ишь ты!»

Ему почему-то казалось, что за всем этим прячется взрослый враг, настоящий враг. Может быть, прав Кружан: школьный фронт? А?

«Что же! — криво усмехнулся он, застегнув наконец шинель на все крючки. — Что же! Давай, давай! Кто кого?»

Сконфуженная, собралась на сцене ячейка. Рябинин окинул ее взглядом: горсточка — шесть человек.

— Что же это? — невольно спросил он. — Что же это так мало в ячейке народа?

— Да ведь не всякого возьмешь, — пробурчал Лукьянов. — Нужно вполне сознательных.

Детвора обступила Рябинина. Маленькая их кучка затерялась в большом и гулком актовом зале.

— Побили нас, а? — произнес Рябинин и посмотрел на молчаливых ребят. — Побили. Ну-ну! Эх, ребята!

Ему захотелось вдруг ласково обнять их за плечи. С детства он привык: тот, кто дерется рядом, — друг. Друзья познаются в драке. Враги тоже. Битые крепче бьют.

Принюхиваясь, он чуял за спиной Никиты Ковалева умного врага. Кто? Какие цели? Никита Ковалев сам не дурак. Чего он хочет? Какие цели?

— Почему Гайдаша нет здесь? — вдруг спросил он у Лукьянова.

— Да ведь он не в ячейке.

Рябинин охватил взглядом всю ячейку, покачал головой и сказал:

— Вот что, мальчики. Видали организованность? Как сорвал Ковалев собрание, видали? То-то! Пошел с козырей. Ну и мы пойдем с козырей. Завтра я представлю вам план атаки. Точка! Пошли по домам.

— Рябинин, — сказала Юлька, — один вопрос. Я была в горкоме. На пасху комсомольцы выходят на улицу. Горком говорит: «Надо вывести ячейку и школу». Как ты думаешь?

— Ага! Пасха?! — задумчиво переспросил Рябинин. — Пускай пасха! Начнем атаку с пасхи… Возьмемся за школу всерьез.

На другой день он пришел в горком комсомола и сказал Кружану:

— Ну, товарищ Кружан, заслушай-ка сводку со школьного фронта.

ПЯТАЯ ГЛАВА

1

Я никогда не был беспартийным. Мне было двенадцать лет, когда я впервые пришел в комсомольский клуб записываться в детскую коммунистическую группу. Мне было четырнадцать лет, когда комсомольский военорг впервые послал меня в чоновский караул к вещевому складу. Мне было восемнадцать лет, когда собрание ячейки приняло меня в кандидаты партии. Я не успел быть беспартийным.

С детства я привык быть в организации. Я привык к суровой и требовательной дисциплине коллектива, к шумным собраниям и молчаливой дружбе, к локтям товарищей и к звонку председателя. С детства я ощущаю себя патроном, зажатым в обойме и ожидающим нажима курка. Я не умею иначе жить.

Я знаю: мне жить, мне работать, мне умирать в коллективе. Я не умею иначе.

Мне случилось как-то быть в столице в день Первого мая. Я стоял на тротуаре, прислонившись к фонарному столбу, и с завистью глядел, как плыли мимо меня шумные праздничные колонны. Гремел оркестр, выскакивали из рядов на мостовую девушки в голубых майках и пускались в пляс.

А я стоял на тротуаре как зритель. В первый раз за всю свою жизнь я стоял на тротуаре как зритель, удивленным взглядом наблюдающий расплескавшуюся на мостовой радость.

Не выдержав, я бросился к колонне.

— Куда, куда? — закричали мне с той ревнивой строгостью, которую с давних времен соблюдают все демонстранты. — Куда? Не ломай рядов! Эй!..

— Я с Украины! — ответил я, покраснев. — Я только что приехал. Дайте мне место в рядах.

Мне сразу нашлось место. Меня поставили между стариком в пальтишке с вельветовым воротником и девушкой в голубой майке.

Когда я справа и слева почувствовал упругие локти соседей, я откашлялся и присоединил и свой взволнованный голос к общей песне.