Моё неснятое кино - [4]

Но мне казалось, что совсем не то время — ничего пока не улаживается… Она заметила, что я ей не ответил: остановилась, прижала мою голову к себе, как-то крепко и тревожно прижала — замолкла. Мне удалось глянуть вверх — она смотрела куда-то вдаль. Потом посмотрела на меня — в глазах не было ни ласки, ни нежности — пустота… Нет, там было холодное одиночество. Только ладонь, прижатая к моей голове позволяла предположить, что в этом одиночестве, может быть, есть небольшое место и для меня… Наверное, в этой круговерти я был для неё какой-то отдушиной… громоотводом. Или талисманом… Ведь она так и не смогла защитить своё детище, фильм «Отец и сын». А тут ещё я, с путанными проблемами… «Наверное для художника, — подумал я (или это потом пришло?), — нет ничего дороже, ближе, его собственного произведения. Особенно если оно ещё только зарождается, задумывается, ещё вовсе не сотворено. Оно, наверное, дороже даже уже законченного, хоть и подкошенного, уложенного «на полку».

Вот так мы гуляли по тихим переулкам, прилегающим к Тверскому бульвару.

Её вызвали в какой-то кабинет на разговоры. Вышла она оттуда сама не своя, но держалась — стойкая была женщина. Вызвали второй раз и третий… Прямо на студии. Ведь все всё видят. Тут Барская замкнулась и перестала рассказывать что бы то ни было.

По всей вероятности, у неё был не самый покладистый характер — кинорежиссура это удел не самых лёгких людей, — а у женщин в этой профессии не самая лёгкая судьба… Мы виделись всё реже. Она намекнула, что такие встречи могут повредить… Только не сказала, кому. А однажды мы опять бродили по самым тихим Козихинским переулкам, и Маргарита Александровна стала подробнее, чем обычно, говорить не о делах, сколько о тяжелых извивах своей личной жизни. Оказывается, её «самым близким другом» был известный революционер — большевик Карл Радек (она сказала «революционер», а не «партиец», как было уже принято говорить).

— Может быть, теперь его мало кто помнит, а ещё недавно его знали все, — продолжала Маргарита Александровна. — Ведь он единственный, кто был членом сразу двух Центральных Комитетов: ЦК ВКПб и ЦК компартии Германии. — Она, как по накатанному, продолжала гордиться своим другом, хотя в стране почти все знали, что фамилия Радек стала опасной. — Между нами говоря, он был один из главных организаторов революции девятнадцатого года в Германии — легендарная личность!.. После поражения революции его арестовали и посадили в знаменитую берлинскую тюрьму Маобит. Выпустил его оттуда один из руководителей германской разведки… — она, видимо, знала его фамилию, но не назвала. Я понял, что Радек был с ней откровенен и успел рассказать немало.

Выходила какая-то путаница: то он был руководителем восстания, а выпустили его при содействии германской разведки?.. Но Барская изрядно волновалась, когда рассказывала, и я не пытался её уличить в некоторых несоответствиях. Большинство революционных рассказов были такими же: насквозь героические, пронизаны тюрьмами — каторгами, гражданской войной, а концы с концами в этих рассказах, как правило, не сходились.

— Все самые острые политические анекдоты в стране постоянно приписывались ему. Даже самые опасные… — говорила Маргарита Александровна. — Он, и вправду, удивительно остроумный человек. Но есть и злонамеренные выдумки. Вот, например: «СССР — что такое?.. — «Смерть Сталина Спасёт Россию»… Ну не мог он такую чушь выдумать… А потом, вовсе не остроумно… И голову за такое оторвут.

Я уже кое-что слышал про это, и анекдот слышал, но не вполне доверял слухам — не мог один человек придумать такую тьмищу анекдотов, да ещё таких антисоветских. Она просто старалась защитить своего друга Карла — может быть, самого близкого человека. А может быть, и покровителя… Ей некому было всё это поведать… И тогда она рассказывала мне. Или самой себе.

А тут его назначают главным редактором газеты «Известия» — это не пустяк: вторая по значимости газета страны, после «Правды»… Ведь он был участником всех открытых и закрытых съездов Коминтерна… И вдруг мне намекают (вполне авторитетный человек), мол, Радек — один из участников троцкистско-бухаринского заговора. Ну чушь, гнусность какая-то…

Вот это да-а! — вырывается у меня, — Как свидетель или как обвиняемый? — в этих завихрениях я уже начал разбираться.

Она молчит.

— Или, как кто? — допытываюсь я.

— Не знаю… — сокрушённо признается Маргарита Александровна. — На этих днях его арестовали… И теперь… — Она как в отключке, такой я её не видел ни разу.

Барская была природная распорядительница, воительница — режиссер! А тут, как-то совсем беспомощно признавалась, что теряет самого дорогого человека — «друга», она настаивала «друга»… Только, мне показалось, она забиралась туда, куда ей забираться не следовало бы… Ведь это был чужой сад-огород, крайне опасный, ото дня ко дню всё опаснее — тигровый заповедник. Ей там не выдюжить. Мой папа и я, следом за ним, уже прошли часть этой выучки и были опытнее неё, а чем-то, может быть, и её друга. Ведь наша школа началась ещё в 1935 году. Там и не таких ломали.

Фильм не принят и не запрещён: дают поправки и не обсуждают, не смотрят сделанного; всё кино-начальство, да и партийное, увиливают, уходят, глухо молчат. А ведь она уже начала готовить следующий фильм. И тут я узнаю (ведь она сама мне сказала), — заглавную роль в этом фильме буду играть я. И проб не будет. Уже назначен день отъезда на выбор натуры, место назначения — Кавказ. Туда она решила взять с собой и меня. Хотя обычно такое никогда не делается. Но она так решила. Я готовился к отъезду — как-никак учебный год ведь не кончился и придётся освобождать меня от экзаменов… И вдруг Маргарита Александровна пропадает… Ну прямо исчезает… За несколько дней до отъезда… Звоню к ней домой (у меня был её домашний телефон, но я никогда раньше им не пользовался) — 29-е — 30-е число, а 31-го отъезд… Весна 1937 года. Трубку берёт её мама и стонет, не может слова выговорить. Я называю себя, прошу сказать, что с Маргаритой Александровной? Как с отъездом?.. Женщина всхлипывает, почти по слогам еле выговаривает с еврейским распевным акцентом: