Мое королевство. Бастион - [47]

— Фальшивка «крысятника», чтобы сбить вас с толку и опорочить честное имя честной девушки? Ну, договаривайте же! — Даль почувствовал озноб, но встать и подойти к разжаренной печке не рискнул из-за головокружения.

— Да…

— Вот больше нам делать нечего, чтобы готовить для вас фальшивки, — сморщил нос Венедикт. — Это девица наплела вам с три короба, а вы уши развесили. И оказались в соучастниках государственного заговора, между прочим.

Володя перевел взгляд с него на Даля:

— Вам плохо!

— Обойдусь. Держите при себе ваше сочувствие.

Володя покраснел.

— Чего вам не хватало, господин Верес? — комиссар глубоко вздохнул. — Пенсия, возможность блестящей карьеры. Для того ли ваша матушка хлопотала, писала на высочайшее имя? Чтобы, получив все, вы предали благодетельницу?

Верес вскочил, нелепо взмахнув руками.

— Я никого не предавал! Это какая-то чудовищная ошибка!

— Никакой. И не кричите так. Сядьте!

Даль поморщился.

— Талызин, выдайте ему перо и бумагу. Пусть опишет все, что у нее было с этой, Адашевой. И как можно подробнее. С кем она сношения имела, где, о чем говорили. Подписку о неразглашении возьми.

— А потом?

— Дай ему записку для академии. И пусть идет. Судить за глупость у нас закона нет. Да и мать его с сестрой жалко.

Махнул пятерней, словно отстраняясь, лег и оборотился к стене.

И проснулся, казалось бы, почти сразу, от воя двигателя и скрипа гравия на подъездной дороге. Громко взревел клаксон. Гравий застучал в стены, когда машина развернулась, и двигатель заглох. На крыльце послышались шаги, двери скрипнули. И Даль, помятый со сна, едва спустил на половичок у кровати босые ноги, как вошла государыня. За ней шли горничная с баулом и канцлер. Комиссар подумал, что не видел его с той ночи, как канцлер влетел в гостиницу сообщить о приезде моны Адашевой. За это время, казалось, минула тысяча лет. Но Роганский все так же недовольно щурился и поджимал узкие губы — жалел, должно быть, что Даль не погиб.

Алиса небрежно повела плечами, сбрасывая пелерину канцлеру на руки.

— Где тут можно переодеться?

Поклонился, вбежав, Талызин:

— Позвольте, я покажу.

Государыня жестом отправила с ним служанку и канцлера. И шагнула к Далю. Придержала за плечи, чтобы не вздумал вставать. И, сдернув перчатку зубами, протянула руку для поцелуя. Иногда мысли сбываются криво, но, боже… Даль взял ее замерзшие пальцы в ладонь и удерживал, согревая. Поднося к губам медленно-медленно. Молясь, чтобы время остановилось. Опустив голову — чтобы Алиса не видела его слез.

— Вы здесь…

— Я приехала на похороны, Даль Олегович.

Он вдруг подумал, что не спросил у Венедикта, какой сегодня день. Мало ли сколько мог проспать.

— Сегодня вторник.

Талызин от двери закивал. Значит, Даль провалялся целые сутки. Ах, как нехорошо…

— Гриша! Кто там?! Умыться, одежду свежую! — заорал он, когда государыня вышла переодеваться, и солнце ушло вместе с нею, оставив черных мушек бегать перед глазами.

— Не суетись, — сказал Венедикт. — Мы все сделали. Из спекшихся руин вырубили, кого смогли. Опознали. Родственников известили. У кого они есть. В нашей работе проще быть одиноким… — он вздохнул и предоставил Грише позаботиться о начальстве. Даль умывался с остервенением здоровой рукой, переодевался в чистое, торопясь, не желая выглядеть помятым и жалким. Приказал побрить себя и нахлюпался чаю, не позволяя тому вылезти наружу. Помазал виски одеколоном и, опираясь на сотрудников, встал.

— Вы в машине поедете, Даль Олегович, — сказал Венедикт. — Или я вас тут запру.

— Леший с вами, в машине так в машине.

Он дал вывести себя на крыльцо и зажмурился, ослепнув от солнца. А потом смотрел только на Алису — как она сидит с прямой спиной на рыжем коне. Ниже чепрака спускается синее парадное платье. И на белом меху дрожат черные горностаевые хвостики. Каштановые волосы подобраны и окольцованы широкой короной. Вокруг государыни и авто выстроился кортеж. Канцлер лениво откинулся на кожаные подушки рядом с Далем.

— Поехали.

Шофер поправил краги и спустил на глаза очки. Мотор взревел. Кони пошли размашистым галопом рядом с автомобилем.

Поселковый храм сегодня выглядел пустым, словно заколоченным. Но стоило кортежу подъехать, как рыжебородый батюшка выскочил из вянущих кустов сирени и потянул на себя визжащую воротину. Лицо у ходящего под корабеллой было юношески припухлое, зубы чакали, а руки дрожали — не то от холода, не то от паники, а скорее, от того и другого разом. И он пятился задом, низко кланяясь, пока едва не запнулся о крыльцо. И тут уж очнулся, выпрямился и входил в двери важно, неся перед собой живот. Кортеж змеею втянулся за ним. Талызин деликатно придержал государыню, пока охрана еще раз осматривала церковные закоулки.

Внутри были свои да несколько поселковых. Вдова Кузьмы чуть слышно всхлипывала в платок. Сотрудники департамента стояли с каменными лицами. И гробы стояли по обе стороны от наалтарной чаши, закрытые. Сквозняк морщил в чаше воду, шуршал висюльками хороса-кораблика. Под ногами слабенько поскрипывали половицы, шелестела одежда, слышался сдавленный плач. Батюшка дискантом вел заупокойную молитву. Толпа подтягивала в нужных местах. Из открытых боковых дверей несло запахом разрытой земли.