Мое королевство. Бастион - [33]

Суок между тем куклу схватила, перевернула, увидела следы от ножа в спине:

— Нет! Не хочу такую!!

Пришлось девочку ловить, успокаивать, звать Зину и совать ей крупную ассигнацию.

Шепнул на ухо — щечка секретарши заалела:

— В Эйле возвращать девочку не будем, она нужна мне под рукой. Купите, что ей требуется, куклу еще, какую захочет. Внушите, чтоб о визите к нам не болтала, и определите в приличный пансион, лучше при храме, где руки не распускают и не щупают.

— Я могу ее пока к себе взять.

— Буду премного обязан.

Он пожал Суок руку:

— Спасибо. Ты нам очень помогла.

А следующим утром в департамент заявился барон Эрнарский. Принес запах леса и дегтя на сапогах. Хотя при этом был безупречно одет и тщательно выбрит.

Явился не один.

— У лесника скрывался, паскуда, — Павел толкнул в кабинет мужика с синими следами баронского гнева на физиономии. — Тихий, сидел на горище книжонку кропал. На рассвете на променад выбирался только. А жена этого… за отдельную плату ему еще и готовила.

— Да кто ж знал, господин барон! — осмелел при свидетеле лесник. — Да он тихонькой, мухи не обидит. Мордатенький такой розовощекий, осьмнадцати лет.

— Розовощекий твой на государыню покушался! — рявкнул Эрнарский. — За компанию на каторгу захотел?!

Ноги мужика подломились.

— Да кто ж знал?! — талдычил он, размазывая по щекам слезы и грязь.

Далю было разом смешно и противно.

— Зина-а!! — проорал он. — Подайте воды. И водки, что ли…

Пока Зина бегала, Павел положил на угол стола бумагу:

— Вот описание жильца, имя, фамилия, возраст, когда приехал, уехал, что поделывал. За все дни. Снято с дуралея за подписью нотариуса и двух понятых. А я уж сам его накажу, с сумой пойдет.

— Не губите! — проныл лесник. Прямо как в представлении о несчастной душе, что снискало всеобщее умиление и слезы барышень в Большом художественном театре. Может, и этот хмырь на галерке семечки лузгал?

— «С моих слов написано верно…» грамотный.

— У меня все грамотные, — узкоглазо зыркнул барон и пнул лесника: — Слышь, хвать соловьем разливаться! За проступки отвечать нужно.

А комиссар вчитался в свидетельство:

— Мартын… Калюжный. Он, Кривец. А что восемнадцати лет, а не четырнадцати — так Ариша вон замуж выскочить успела!

Крапивин связался с полицейскими и прессой — двумя опорами департамента безопасности и печати, отослал к ним лесника с бароном и копии документов, объявляя Кривца-Калюжного в розыск, а через час главный редактор «Вестей Эрлирангорда» уже сидел у Даля в кабинете, пыжась от гордости за хорошо проделанную работу.

— Не объявление — конфетка, — чмокнул скрещенные пальцы Яша Зимовецкий. — «Разыскивается такой-то (все приметы) за покушение на жизнь государыни, тайный сговор, черное ведовство, запрещенное создательство и мошенничество». А что? Ведь присвоил он себе восемнадцать лет вместо положенных четырнадцати. Вот, художник наш постарался, состарил парня, а так один в один, — Якуб положил на стол распечатанный плакат. — И награда, соответственно. За такую награду даже мои парни будут землю когтями драть, чтобы Кривца твоего выкопать. Не говоря о простом народе. Тут, главное, чтобы при поимке не убили невзначай, у нас создателей не слишком любят.

— Вот что, Яша, — Даль придвинул к редактору «Вестей Эрлирангорда» коробку сигар с золотым ободком, — одна фигурантка у нас имеется, второй проявляется тоже. Пора кампанию в прессе начинать. Чтобы не казались они невинными жертвами государыни.

Зимовецкий приставил два пальца к виску:

— Пора так пора, Даль Олегович. В лучшем виде сделаем.

Крапивин вздохнул:

— Не пересоли. Толпа не должна жалеть бедных сироток. Только факты.

— Важны не факты, важна подача, — Якуб ухмыльнулся и вышел.

Дорогой и талантливый сотрудник, не подведет.

Даль перелистнул календарь. Пора было заниматься корзиной моны Сабины и курсантом Володей.

Комиссар вызвал к себе куратора по корзине. Замызганный, мелкий, тот привел себя в порядок в приемной и все равно стыдливо приземлился на краешек кресла, разложив заметки перед собой. Но рассказ лился плавно и занимательно.

— Дали мы отмашку Одинокому богу. И все вышло как по писанному.

— Стало быть, корзины подменили…

— Да. Девица в кацавее и коричневом с белой полоской платке. Такие деревенские бабы носят. Ловко так проделала, с опытом. Мона Сабина торговались и ейных манипуляций не заметили. Или приказано было не заметить. Корзинки, кочаны — все в точку. За моной Краон проследили, оне с базару сразу домой борщ варить. А вот девка в проходной подъезд шуснула, потом еще в один, и на чердаке за трубой облик поменяла. Весь узел старья там запрятала, мы все перещупали, описали и взад поклали, как было. А вышла уже курсисткой: юбка, жакет, сапожки модные на шнуровке. И коса мотляется. Росточком повыше стала, мордахой тоньше. Но я все одно эту фрю узнал, мигом, а на рынке еще сомневался. Мята Залевич, шило в нашей заднице. Просю пардону.

— Да что вы, я и сам так думаю, — ухмыльнулся комиссар.

Быть может, мятежный дух передал своей воспитаннице мессир Халецкий, а может, Мята всегда такая была: кусачая, драчливая, пацаненок в юбке. С того момента, как Сан с группой воспитанников в недоброе время пересекся с Краоном на маяке и пожертвовал собой, спасая детей, Мята успела вырасти в ладную чернокосую девицу, разбивающую сердца. Но все черты детского характера лишь обострились, превратив шебутную девчонку в пламенную революционерку, пламенного заступника «несчастных создателей, угнетаемых Кругом и государыней». И хлесткого, ядовитого репортера. Что-что, а речи Мята толкать умела. Пикеты, митинги, фельетоны были ее стихией. В крупные серьезные издания одиозную девицу не брали, что заставляло ее подозревать заговор, продажность и обличать своих оппонентов с еще большим жаром. Досталось и департаменту Даля, получившему в определенных кругах имя «крысятник» с легкой руки Залевич. В общем, уже можно было браться за голову.