Модильяни - [54]

В Париже Хаим записывается в Школу изящных искусств, посещает мастерскую Фернана Гормона, который заступил на место Гюстава Моро, ушедшего из жизни в 1898 году, и построил весь процесс обучения на копировании полотен, выставленных в Лувре. Сутин прилежно ходит в Лувр, открывает для себя музыку благодаря циклам концертов, знакомивших широкую публику с новыми отечественными и мировыми свершениями в этой области, — названные по именам их организаторов, они получили известность как «Концерты Колонна» и «Концерты Ламурё». А еще он работает в борделях, обитых пунцовыми тканями и поражающих его обилием красивых женщин, исполненных томной неги. Слишком бедный, чтобы позволить себе собственную мастерскую, хотя бы даже в «Улье», он в первое время работает у своих друзей, то у Кикоина, то у Кремня, иногда забредая и к кому-нибудь еще. Подчас ему приходится проводить ночи за выгородкой под лестницей или на скамейке в парке. Именно в «Улье» Кремень знакомит его с Модильяни.

— Когда живешь в такой грязной дыре, как Смиловичи, — часто говорил он Амедео, — невозможно даже представить себе, что существует город Париж и там играют Баха.

Модильяни, человек совершенно иного культурного уровня, испытывал нежную симпатию к этому неотесанному, восторженному и безусловно талантливому самородку. Ему захотелось как-то успокоить Сутина, чем-нибудь помочь. Привыкший с такой заботой, чуть ли не торжественно относиться к своей внешности, до того помешанный на чистоте, что перебирается из одной мастерской в другую с неизменной лоханью, чтобы было где принять ванну (хотя одному Богу ведомо, сколько раз в своей жизни он так переезжал с места на место!), он покупает для Сутина мыло и зубную щетку, приучает его мыться, пристойно вести себя за столом, аккуратно одеваться и показывает, как надо знакомиться с людьми, а кроме того, занимается его больным желудком, ибо у бедняги солитёр.

Сутин очень ценит помощь приятеля и делает успехи, ему даже удается получать кредит у содержателей кафе на улице Вожирар. В этой борьбе за выживание они становятся неразлучными товарищами по оружию и вместе выпивают, чтобы заглушить отчаяние. Вечерами, когда нападает великая тоска, итальянец дуется, ерепенится, становится агрессивным, а его приятель из Литвы остается грустным и молчаливым. И они долго молча смотрят друг на друга. Когда же Амедео, этакий новый Сократ, одаривает своего друга перлами мудрости, Хаим опасливо внимает, соблюдая дистанцию из почтения к превосходству собеседника. А когда Модильяни осведомляется, как поживает сейчас сутинская родня, в ответ он слышит неизменное:

— Чтоб им сдохнуть!

Беглеца из России преследуют воспоминания. Былые ужасы точат его, проникая даже на холсты. Он пишет разделанные туши, перележавшие, уже тронутые гнилью, их ему дают мясники с Вожирарских боен, а Амедео помогает дотащить эту добычу до мастерской. В Лувре Хаим часами простаивает перед полотнами Рембрандта, которые производят на него столь сильное впечатление, что он весь дрожит и стенает: «Это так хорошо, что я прямо с ума схожу!» — вот откуда взялось прозвище, данное ему собратьями: «Рембрандт из гетто». Впоследствии Сутин будет снова и снова приезжать в Амстердам, чтобы в который раз восхититься бесценными творениями фламандского мастера. Но, как и Модильяни, он останется вне господствующих художественных течений, его живопись, хранящая особую печать импрессионизма, однако ни в какую не поддающаяся более подробной классификации, поражает ранящими глаз густо-зелеными красками, скрежещущими на их фоне темно-синими и всеми разновидностями сочно-красных тонов и оттенков.

Там же, в «Ротонде», Модильяни нарисует портрет Сутина (карандаш, 1915 год), погрузив левую половину лица в тень, а правую ярко осветив и придав его глазам выражение сумасшедшей грезы наяву, а еще один портрет он напишет маслом. Затем в 1916-м последуют еще два портрета маслом, они относятся к тому времени, когда Хаим перебрался к нему в мастерскую в Ситэ-Фальгьер. Хотя это была скорее не мастерская, а грязная берлога: Пинхус Кремень их нашел там однажды под вечер лежащими прямо на земляном полу, причем они предварительно прокопали вокруг себя канавки, наполнив их водой: так эта парочка защищалась от нападения клопов. При этом каждый держал в руке по горящей свечке, освещавшей у Модильяни — книгу Данте, а у Сутина — журнал «Пти Паризьен».

Еще один приятель Модильяни Моисей Кислинг приехал в Париж из Кракова в 1910 году и появился на здешних улицах в традиционном облачении польского еврея: в черном лапсердаке и черной шляпе, из-под которой торчали длинные пейсы, и с густейшей челкой до самых бровей. Художник Йозеф Панкиевич, его краковский преподаватель из Школы изящных искусств, убедил своего ученика, что Париж — столица всех искусств, равно как и их творцов. «Все, что делается в иных местах, есть лишь отрицание искусства, — говаривал он своим питомцам. — Необходимо отправиться на родину Ренуара и Сезанна».

Едва появившись здесь, Кислинг подстригся, продал лапсердак и черную шляпу, а на вырученные деньги купил рабочий комбинезон и красный шарф, бывший тогда в моде у художников. Его доброжелательность и оптимизм, несокрушимо противостоящий любым испытаниям, любовь к жизни и железное здоровье вскоре сделали новичка непременным участником всех монпарнасских застолий. Ему, рано (уже с 1912 года) замеченному критикой и привлекшему внимание польского торговца картинами Адольфа Баслера, неизменно вооруженного большим черным зонтом, посчастливится не хлебнуть тут нужды и горя, подобно большинству прочих художников, но от этой его удачи перепало многим, поскольку Моисей оставался добрым и щедрым, хранил верность старым друзьям и, нимало не колеблясь, помогал им: одних селил где-нибудь в уголке своей мастерской, выплачивал долги других, когда истощалось терпение владельцев лавчонок и кафе, а уж настроение поднимал всем и каждому. «Это мой лучший клиент!» — утверждал папаша Либион.