Модильяни - [33]

Жизнь Утрилло была продолжительней, чем у Модильяни — он умрет семидесяти двух лет в 1955 году, — но так же трагична, если не более. Он переживет множество художественных течений, напишет бесчисленное количество различных по качеству полотен (по некоторым данным — три тысячи, по другим — десять). Но трагическая предрасположенность к алкоголю станет его роком.

Утрилло стал посмешищем даже в глазах сутенеров с Пигаль. Едва приметив его фигуру на подгибающихся ногах, они дразнили его «придурком с холма», а детишки кричали вслед жутковатое прозвище — Литрилло. Есть свидетельства, что, как минимум трижды, он лечился в госпитале для душевнобольных. Разбогатев наконец-то в сорокалетием возрасте, Утрилло, запершись в комнате, в абсолютной тишине развлекался с игрушечным электрическим поездом, который ему когда-то подарила мать. В 1922 году, спустя шесть лет после смерти Модильяни, одна из картин Утрилло будет продана за огромную сумму — 50 тысяч франков.

Пристрастие к алкоголю Амедео было совсем иного рода, хотя и не менее драматичным. Модильяни пил прежде всего для того, чтобы преодолеть собственную застенчивость. За очень короткое время он привык поглощать одну за другой три-четыре порции абсента, напитка, который называли «зеленым ядом», или «зеленой ведьмой». Считалось, что это необыкновенно ароматный аперитив, пары которого быстро воздействуют на мозг, даря легкое и приятное чувство ухода от реальности. Подавали абсент с особой церемонией, не чуждой изящества — в бокале в виде вазочки, по форме напоминающей тюльпан, с особенной ложечкой с отверстиями и кусочками колотого сахара. Сахар макали в воду и нагревали, вода капала с ложечки, смешиваясь с ликером и постепенно подслащивая его.

Манера питья Модильяни отрицала любой ритуал. Пил он торопливо, большими глотками, не ощущая удовольствия от выпитого, чем во много раз увеличивал вред от алкоголя. В его помутневших глазах реальность становилась прозрачнее и легче. Алкоголь отдалял его от себя самого и превращал в другого человека, способного преодолеть любые препятствия. Однако отстранение от реальности, которое провоцирует абсент, сопровождается ослаблением защитных сил организма и чувства самоконтроля на людях.

Луи Латурет в своих воспоминаниях приводит слова одного богатого поклонника изящных искусств, рассказавшего как-то, что, выпивая однажды в компании друзей, Амедео вдруг объявил, что получил письмо из дома. Он показал его всем и начал читать, но как только произнес первые слова: «Дорогой Дедо», — начал содрогаться от рыданий. Позже Амедео извинился и сказал, что расстался с матерью несколько недель тому назад в первый раз в жизни… Оба этих объяснения были неправдой, потому что несколько недель на самом деле были несколькими месяцами и это был далеко не первый случай, когда Амедео расставался с семьей.

Латурет, как и почти все другие свидетели, утверждает, что Амедео очень мало говорил о своих работах и вообще об искусстве. Этим он отличался от собратьев по ремеслу, которые целыми вечерами и ночами напролет яростно спорили о своих картинах, будущем искусства и вообще всего мира. Споры, подогретые алкоголем, подчас остроумные, носили душевно-дружеский характер, но быстро становились яростными, нередко доходя до драки.

Модильяни иной раз осмеливается высказать свое мнение, каким-то образом заявить о своих предпочтениях и идеях, и делает это достаточно вызывающе. Но в большинстве случаев он выступает миротворцем, прерывая словесные дуэли декламацией на итальянском стихов Леопарди, Кардуччи, Д’Аннунцио. Впоследствии его самым любимым произведением станет «Божественная комедия». Он обращается к поэзии всякий раз, когда желает отгородиться от более сложных проблем, от того, о чем бы он не хотел говорить и думать.

После многочисленных переездов с квартиры на квартиру Амедео наконец удается снять маленькую мастерскую у подножия Монмартра. Джино Северини так описывал новое пристанище Модильяни: «На улице Лепик в небольшом сквере располагалось что-то похожее на цветочную теплицу или стеклянную клетку. Это было маленькое, но приятное помещение, застекленное с двух сторон. Оно могло быть теплицей или мастерской, не будучи при этом ни тем ни другим. Так или иначе, Модильяни приехал в Париж с некоторой суммой денег, а не так как я, и у него появилась возможность устроиться таким образом, не очень комфортабельно, но уютно. Он был очень доволен, и, по правде сказать, мне тоже нравилось там больше, чем на моем шестом этаже. Однако он жил в полнейшей изоляции в отличие от меня, окруженного дамами, даже чересчур окруженного… Он часто навещал меня и показал мне «Веселого кролика» — крестьянский кабачок, расположенный поблизости и часто посещаемый художниками».

Уединение Модильяни, однако, было относительным. Это было одиночество человека, который еще не обзавелся друзьями и даже не пытается этого сделать. Его доброта в моменты хорошего настроения и та легкость, с которой он относился к людям, не имеют ничего общего с готовностью жертвовать собой во имя другого, которая является основой подлинности отношений.