Модельерша - [6]

Конечно, мне было жаль отрываться от своего любимого, вечного занятия. Тем более, что мне сразу стало ясно, зачем Ольга пришла. Она довольно приятная молодая женщина, немного садомазохистичная, пожалуй. Сестра ее буквально тиранила, она же черпала в своих обидах и постоянной боли какой-то жизненный смысл. Или мне так показалось. Но жертва и мучитель — песочные часы, и однажды их обязательно переворачивает чья-то рука… А пришла она потому, что в характере ее есть редкая для женщины черта — она любит решать алгебраические задачки. Но, кроме главной цели, были и мелкие, суетные: хотелось поглазеть, как я теперь, когда ее сестра как бы увела у меня жениха. А назавтра, вроде бы между прочим, разумеется, при новоиспеченном — какое забавное словеще! — супруге сказать Ирине, что была у меня. Та тревожно глянет на Шуру, Ольга с любопытством на нее, Шура торопливо выйдет в ванную комнату. Маленькие родственные забавы.

А к Шурке-украинцу влекла меня моя собственная идейка простой жизни, которую я обрисовывала для своих милых приятельниц так: раннее утро на Украине, яблоневый сад, красивый, недалекий (это определение опускалось), но добродушный муж, широкая кровать, рядом с мужем, откинув расшитое красными узорами покрывало, лежу я (конечно, не я!) — полногрудая, здоровая, цветущая женщина, сама Anima, а между нами играет на кровати годовалый, голенький, смуглый ребенок; в комнату течет медовое тепло июльского утра, яблоко, как розовая планета, катится по голубой простыне, выпав из крошечных рук сына, а на обед, конечно, борщ и вареники, вечером забелеют в густой темноте хаты, запахнет горьковатым дымом, засветятся огоньки, придет к мужу сосед, принесет горилки (я мысленно улыбалась), я поставлю на стол сало и огурцы, потом усыплю младенца и со сладкой грустью стану слушать, как где-то далеко, у реки, сильный и нежный голос поет протяжно:

Нiч яка Господи, зоряна, ясна,

Видно, хоч голки збирай!

Вийди, кохана, працею зморена

Хоч на хвилиночку в гай…

…Я выключала музыкальный центр, убирала кассету.

И прекрасно понимала, что такой жизни, конечно, не существует, что она отличается от реальной так, как созданный модельером украинский костюм от настоящей народной одежды или как деревня, воспеваемая поэтом-деревенщиком, давно переехавшим в столицу, от позабытого родного дальнего угла. То, что ощущалось мной на самом деле: и странная ностальгия по родной неведомой жизни, и нежное угадывание ее в незначительных и случайных чертах обыденности, — никого бы, наверное, не заинтересовало. Да и как выскажешь ту волну непонятных чувств, что вставала в моей душе, едва кто-то произносил одно лишь слово — Украйна? и как передашь ту бездну запахов, что налетала на меня, окружая и кружа голову, стоило чьим-то губам шепнуть — яблоневый сад? Все это оставалось со мной, было только моим и просвечивало сквозь шелковистую ткань стилизованных историй живыми жилками вечной правды — правды любви. И я спрашивала себя: что ближе к истине — та деревня, по которой поэт бегал в детстве, перепрыгивая через тяжелые черные лужи, где возились, похрюкивая поросята, или та, что осталась в его сердце, то есть деревня — чувство, а не деревня — предметы? Предметы не могут, ни живые, ни мертвые, остаться недвижимыми, а движение двулико: отрицая смерть, оно по сути ведет именно к ней. Борщ съедается, да и мясо в нем оказывается жестковатым, сосед напивается горилки до скотского состояния, лезет ночью купаться и тонет, ребенок годовалый вырастает… Наверное, трудно любить движение жизни, на большинство людей оно действует скорее отталкивающе, особенно — на женщину. Перемены враждебны ей — они несут угрозу гнезду. Желательно, чтобы все движущееся и меняющееся менялось и двигалось только в пределах круга ее материнской власти, как развивающийся плод растет и шевелится лишь внутри ее тела.

Сквозь лицо скучноватого Шурика зашумели украинские деревья, в голосе его отозвались протяжные, красивые голоса его предков, и влюбилась в него Ирина, чтобы выполнить свое простое предназначение — родить ребенка, вырастить его и лечь потом, точно фасолина, в сырую землю. Может быть, в удивительной прекрасной сказке о перевоплощениях есть правда? И тогда я, встретив Шуру, просто узнала его и вспомнила, как жили мы с ним когда-то в моей чернобровой Малороссии, и разве удивительно, что осталось в памяти самое лучшее: яблоневый сад, июльское утро, колодезная вода, наш годовалый мальчик, играющий в кровати, — осталось самое светлое — солнце и любовь — остальное укатилось как яблоко, засохло и забылось…

Ольга ушла. И мне стало жаль ее. Я не люблю, когда мне мешают путешествовать на моем диване под музыку или без нее. В реальных поездках есть определенность времени, прошлое зажато кольцом современных ритмов и форм, путешествие воображаемое не знает границ, а изображение на внутреннем экране даже ярче и четче, чем на экране японского телевизора. И я сама переключаю программы и сама же участвую в происходящем; возможно, у моего сына, которого пока у меня нет, будет не просто компьютер, а домашний экран, способный всегда показывать то, что захочет его фантазия. Насколько проще ему станет разобраться в своей душе! А вскоре на такие экраны начнут изгонять из человеческой психики монстров и чудовищ, вызывающих ужас и агрессию, и безжалостно уничтожать их с помощью собственного измученного воображения, чуть направляемого молчаливым психоаналитиком. Иногда я сама себе напоминаю подобный экран — так легко и совершенно неосознанно — угадываю я чужие желания и страхи, опасения и надежды.